«Наши»?

— Мы уезжали в большой спешке. Оливье приехал сюда защитить клиента от местных браконьеров.

И где же он сейчас? — но я не мог задать этот вопрос.

Брат с интересом обернулся к ней.

— Кто здесь живет?

— Что?

— Кто здесь живет?

— Сумасшедшие всякие, — ответила она. — Давайте скорее! Нам пора.

В Болоте жизнь текла медленно, как мне помнится, тоже, конечно, не ФУНТ ИЗЮМУ, пронзительный ветер с Пентлэнд-Хиллз и холодный дождь всю зиму, четыре раза меня бил по шее град, не говоря уж об изморози на лобовом стекле «воксхолл-кресты», словно россыпь мелких алмазов промозглой ночью. Последнее выражение принадлежит Мяснику, и эта ПОЭТИЧЕСКАЯ ВОЛЬНОСТЬ была непростительной, все тут же решили, что принадлежит она Немецкому Холостяку. Россыпь, блядь, алмазов, сказал папаша, такая уж у него привычка, злился он, когда пивную к шести часам закрывали. Ко дню рождения Черепа Мясник в тот раз сделал собственного изобретения размораживатель с резиновыми присосками, Господи спаси, посадил аккумулятор «воксхолла», на том, как говорится, и КОНЧИЛСЯ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ. Россыпь, блядь, алмазов, повторил отец. Затрахайте меня вусмерть — алмазов!

Не всегда идеальная жизнь, признаю, но спокойная, пристойный зазор от одного события до другого, как расстояния между муравьями, чинно шествующими по тропинке. От Дарли до Коймадаи встречается то разлагающийся опоссум, то миксоматозный кролик. Мясные мухи тикают на кустах. За все эти годы шершавый голос отца так и не смолк.

Вот в чем смысл: дайте передохнуть в промежутке, и мы справимся с чем угодно.

Но Сидней, Господи Боже, как КИТАЙСКИЕ ПЕТАРДЫ в день Гая Фокса[35], бум-бум-бум, без остановки, от взрывов у меня долгие мышцы электрифицируются, я бы предпочел провести воскресенье в Бахус-Блате, когда мама плакала в своей комнате, А КОГДА ПРИХОДИТ ВЕЧЕР, НЕ ОТВАЖИВАЙСЯ СУЛИТЬ СЕБЕ РАССВЕТ. Медленно текло время в те дни, делать нечего, украсть кубик из ледника и следить, как он просачивается сквозь ткань кармана. Воскресный сумрак, муравьи ползут по дорожке вниз, в канаву, что они-то думают про солнечный свет и тень и фары на шоссе в Балларэт?

А в Сиднее, Господи благослови, только я побил бродяг своим стулом, и уже помешал Мяснику ЗА ДЕЛОМ с Марленой Лейбовиц, и пришел ПЕСОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК, а потом наступило утро, мы насытили кровь КАФФЕИНОМ, и снова как белка в колесе.

Никто ничего не говорил, но я уверен: в комнату Марлены кто-то вломился, тут пахло ВЗЛОМОМ, но Мясник, как ИДИОТ, бегал по комнате и хвалил камешки и сломанные вазы, хотя любому человеку СРЕДНИХ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ было ясно, что какие-то преступники причинили тут ущерб с помощью лома или отбойного молотка, и это еще не все: входная дверь казалась ЖЕРТВОЙ УБИЙСТВА. Я очень встревожился насчет того, как бы защитить только что обретенную подругу с красивыми глазами, в уголках которых часто прячется улыбка.

Чтобы помочь Марлене достать КОШКОЛОГИ, как мы в Блате их именовали, я распахнул дверцы шкафчика, тоже подвергшегося нападению, петля сбоку, и вся штуковина словно ПОСЛЕ АВАРИИ, грузовик врезался в почтовый ящик.

До чего ж аккуратно, похвалил я — ОБЫЧНАЯ ЛЮБЕЗНОСТЬ. Так меня воспитали: если папаша швырял баранью ногу, пробивал пластиковую перегородку, и нога падала перед самым моим носом, кость вперед, ляжка назад, никто и внимания не обращал. Смотри в свою тарелку.

Но вообще-то детство у меня было мирное и спокойное, никаких переживаний. Сидел себе под художественной белой вывеской отцовской лавки МЕСТНО ЗАБИТЫЕ ТУШИ и посматривал на рождественские деревья, привязанные к столбикам веранды отеля «Кортхауз». PINUS RADIATA называли эти деревца, не было в ту пору более симпатичного названия. Эти самые Pinus Radiata увядали в жару, словно приговоренные к казни преступники. Да, ничего особенно приятного, но и никаких тревог, и думать не о чем, жилка бьется на шее, что-то щелкает в затылке, да и то больше ночью, а не по утрам.

Японские кошкологи Мясника не заинтересовали, пока он не запихал нас всех в тесный фургон. Мотор урчал, в ушах у меня звенело под отчетливый высокий посвист «холденского» насоса. Мы уже мчались к следующему МЕСТУ НАЗНАЧЕНИЯ, помоги Боже, где нас ожидало серьезное ВЫЯСНЕНИЕ ОТНОШЕНИЙ с полицией, чему Марлена и Мясник вроде бы только радовались, объясните это, если сможете. Поворотник так и тикал, так и фликал, бяк-бяк-бяк, словно сердечко воробушка или рыбы, как они только терпели, а он знай себе просит у красивой женщины разрешения посмотреть кошкологи, ЗДОРОВЕННАЯ КЛЯКСА чужеземных красок, вонь, как от ГОРЧИЧНОГО ГАЗА или еще какой-то незнакомой гадости, никак не запах искусства, хотя эти чужеземные типографы вроде бы искусство хотят изобразить.

— Что скажешь, Хью? — спросила меня Марлена.

Я отвечал, что все очень мило, в конце концов, может, голова заболела вовсе не от этой химии. В комнате я почуял запах отцовского 22-го после выстрела — КОРДИТ — кролик корчится на земле, пока я не сверну ему шею. Это был запах ВТОРЖЕНИЯ, но законного или нет, откуда мне знать. Ясное дело, кошкологи — ТОНКАЯ НИТОЧКА к выставке в Японии, это я понял, когда увидел, как Мясник поглаживает страницы, сам словно кот, усевшийся вылизывать у себя под хвостом посреди дороги, и пусть грузовик сворачивает, куда хочет.

Не успели мы вымолвить «ДЖЕК РОБИНСОН», как очутились в ПРИЕМНОЙ полицейского участка, и Мясник, должно быть, вообразил себя на финальном матче в МЭДИНГЛИ-ПАРКЕ, так и ринулся вовнутрь, будто к воротам гол забить, а туда посторонних не допускают, велено сначала записаться в журнале регистрации. Я-то на все это внимания не обращал. Чересчур сильно пахло хлоркой.

Детектив Амберстрит здесь больше не работает.

Вот и все новости, и кратковременная воспитанность Мясника скисла, как плавающие поверх теплой кружки чая несвежие сливки, но едва он начал свой монолог, как Марлена, СЛАВА ТЕБЕ ГОСПОДИ, отобрала у него расписку и предъявила ее ЛЮБЕЗНОМУ СЕРЖАНТУ за регистрационным столиком. Мы, сказала она, одного хотим: забрать собственность, которую удерживают в связи с уже закрытым делом.

Любезный сержант вызвался проводить Марлену.

Спасибо, сказала она, я дорогу знаю.

В лифте она раскраснелась, и учитывая ее СКАНДИНАВСКУЮ КОНСТИТУЦИЮ, ей это очень шло, хотя я несколько недоумевал по этому поводу, ну да ладно.

На стене третьего этажа висела вывеска «ИСКУССТВО», уже описанная Мясником, и там поджидала женщина-полицейский, тоже сержант, с огромным ШНОБЕЛЕМ, вроде муравьеда, который она выжидающе нацелила на нас, Господи, помилуй и спаси! Ноздрищи-то! Позади нее было что-то похожее на ремонтную мастерскую Эдди Тула или товарную станцию ночного экспресса Джека Хогана, отец одно время посылал с ним мясо в Америку, ЕЩЕ ОДНА НЕСБЫВШАЯСЯ МЕЧТА, как говорится. Всевозможные произведения искусства в ящиках и коробках и просто так, завернутые в бумагу или пупырчатую упаковку, сколько этих полистиреновых шариков, до Судного дня не перелопаются. А еще похоже на отдел запчастей в Гараже Вольцера, Стюарт Вольцер держал и ремни вентиляторов, и пружины, и змей в формальдегиде, магнитные буковки, обрезы, сделанные на его же токарном станке. Мясника Стюарт Вольцер и Джек Хоган не интересовали нисколько. Блат давно умер для него, он попросту отдал расписку сержантше, которая сунула нос в клетку и принялась переворачивать то и это, печально всматриваясь в наклейки. У меня уже мурашки по рукам бегали, но когда я увидел, как Мясник входит в эту клетку БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ, у меня, как говорится, ПОМУТИЛОСЬ В ГОЛОВЕ. Чудно устроен наш мозг, как он работает, всякий раз подбирает самое пристойное объяснение, когда Мясник поволок наружу что-то черное, мягкое, я решил, это какой-нибудь заграничный ковер, он вечно таскал их от одной бабы к другой. Он тащил его, как здоровенный старый пес пахучее одеяло, но когда они с Марленой расстелили эту штуку на цементе, раздался мучительный вопль, и я увидел произведение искусства, безжалостно и варварски изуродованное. ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ НАС. То была картина моего бедного брата, слова нашей матери, черные, как зеницы ее глаз, а с картиной, прости им Боже, обошлись как со старой подстилкой, которую сунули, не глядя, в помойку, а носатая баба еще и приговаривала: ВЫ ТОЛЬКО СЕБЕ ХУЖЕ ДЕЛАЕТЕ ТЕМ, ЧТО ОРЕТЕ НА МЕНЯ.