Словно почтовая служащая, МАЛЕНЬКИЙ ГИТЛЕР, она внимательно сверила номер на расписке и на этикетке, прикнопленной безжалостно в углу почерневшего холста. Слова моей матери, исходящие из мрака Мэйн-стрит. Носатая еще сверяла этикетку со списком, она так и не поняла, с кем имеет дело. Не муравьед — муравьишка, мясная муха на стене королевского дворца, а мой брат, расстилавший холст, который я так хорошо разрезал для него в свое время, дрожал от ЖАЛОСТИ И ГНЕВА, как в тот день, когда мы положили мамочку на стол и пенни на ее глаза, БЕДНАЯ МАМОЧКА, дорогая мамочка, могла ли она вообразить, каким путем пойдет ее жизнь. Череп Боун был КРАСИВЫЙ ЧЕЛОВЕК и ФОРВАРД в команде Бахус-Блата, могла ли она заглянуть в будущее дальше, чем красавец колибри или трусиха трясогузка при дороге в Дарли. Брат мой тем временем перетащил свой холст на ковер, точно такого же НИКОТИНОВО-КОРИЧНЕВОГО ЦВЕТА, как и в нашем мотеле в пригороде Аридейла, $ 28 за ночь и ЦВЕТНОЙ ТЕЛИК. БОГ, тридцать дюймов на двадцать, приклеенный в самом центре холста, теперь был оторван и висел, как заплата. Брат возвысил голос, жалуясь на такое кощунство, лицо его казалось смятым, как неубранная постель. НА ЭТОЙ БЛЯДСКОЙ РАСПИСКЕ СКАЗАНО: КОНФИСКОВАНО ДЛЯ РЕНТГЕНОВСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ!

ВЫ ТОЛЬКО СЕБЕ ДЕЛАЕТЕ ХУЖЕ.

ОТХРЕНАЧЬТЕ МЕНЯ ВУСМЕРТЬ, ВЫ ХОТЬ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО НАДЕЛАЛИ?

Она сказала, его оштрафуют на шестьсот долларов, если он не прекратит ругаться. Эта угроза исторгла из моего брата поток скользких двадцатидолларовых бумажек, смутивший нас всех. А затем, Господи Боже, он прочел нам лекцию. Закон о благопристойном поведении разрешает человеку высказываться так, как ему, на хрен, хочется, если есть для этого разумная причина. А более РАЗУМНОЙ ПРИЧИНЫ у него в жизни не было, чем поведение невежественных варваров, разодравших его работу. Это что, последствия рентгеновского облучения? И он ехидно засмеялся. Да он добьется, чтобы Амберстрита засадили за решетку.

Амберстрита сейчас нет в стране, сказала сержантша.

А ему по хую мороз. Он его самого просветит рентгеном, да так, что у сперматозоидов в его поганых яйцах хвостики поотваливаются.

Если я мог самостоятельно выбраться из этого здания, я бежал бы без оглядки, но вместо этого я подобрал деньги, сыпавшиеся понапрасну из моего брата, и помог Марлене отнести картину к лифту, оставив расписку в руках у сержанта. Брат был явно не в себе. Наконец, он подошел к нам и вырвал у нас картину, взвалил ее себе на плечо, хотя в таком состоянии лучше было бы не ходить на ДЕЛОВОЙ ЛАНЧ с Жан-Полем.

Даже в четыре года мой сын очень серьезно относился к своим обязанностям в студии. Дать ему в руки щипчики и поручить обирать пыль и волоски — и он не успокоится, пока холст не сделается гладким и блестящим, словно подтаявший лед. Дети, выращенные на «Пришельцах из Космоса» и «Боевой Зоне», быстро устают от подобных занятий — ни тебе врагов колошматить, ни золотых дукатов подбирать, — но мой Билли — настоящий Боун до мозга костей, он трудился бок о бок с отцом и дядей, сосредоточенный, веснушчатый, нижняя губа оттопырена, язык почти достает до кончика носа. Много выдавалось таких дней в Ист-Райде, когда мы все трое погружались в отрадную тишину домашней рутины, и час отделялся от часа лишь пением дроздов в саду или шумным филемоном с сережками на уродливой озабоченной физиономии, будто неудачно подвешенным мужским органом. Конечно, мой ученик был всего лишь мальчишкой со своими мальчишескими делами — вскарабкаться на джакаранду, свалиться, заорать, зацепившись штанами за ветку, повиснув в двадцати футах над землей, но Билл любил Хью, и меня любил, и мы все трое могли трудиться вместе, подкрепляясь только кусочками сахара, завернутыми в свежие листья салата, и никто не звал нас обедать, покуда мы сами не приглашали себя, и животы у нас скрежетали, словно доски рыбацкой шаланды, наконец-то вставшей на якорь к ночи.

В тот день, когда мы принесли на Бэтхерст-стрит изуродованную картину, Билл присутствовал где-то рядом и его не было — фантомная боль в ампутированной руке. Плоть плоти моей отрублена подлым законом, и город Сидней, с его дорогами, реками, рельсами обвился вокруг отнятого у меня сына, словно металлические стружки, придающие абрис магниту. Он мерещился в нашем доме, тень, отражение, главным образом потому, черт подери, что Марлена Лейбовиц оставляла точно такой же отпечаток на эхолоте моих чувств, да, очень похожий на Билли: доброта, щедрость и отчаянная потребность в любви, слава господу.

Я ворвался в дом на Бэтхерст-стрит как дикий осел, влача на плече свой собственный труп, «Я, Екклезиаст», обесчещенный, как «бугатти», брошенный в гараже на Уэст-стрит, облепленный пылью, перьями, голубиным дерьмом, аккумулятор разряжен, пустой бесполезный щелчок, свет не зажигается.

Марлена вышла позвонить Жан-Полю, а Хью помог мне расчистить пол на втором этаже, хотя к моим воспоминаниям, безусловно, примешиваются обычные заблуждения очевидцев, те самые, которые в романах используются для того, чтобы осудить невинных. Кто скажет, что произошло на самом деле? И какая разница? Мальчики Боуны, моряки в последний день войны, швыряли за борт вертолеты, вытаскивали матрасы на лестничную площадку и с грохотом обрушивали их вниз. Я лишил себя укромной спальни, однако и не думал о сексе. Мы отыскали соломенную метлу, жесткую, как хорошая кисть «Дьюлакс», и я мел изо всех сил, распахнув окна и на улицу, и на задний двор, а моя трагедия лежала на лестничной площадке, сложенная, скрученная и мертвая, как гвоздь дверной.

Хью славится своей покорностью и застенчивостью, но под воздействием лекарств все время гудит, как закипающий чайник — бип-боп, тип-топ — и когда мы — пфаа! — развернули холст на полу, он завибрировал. Мой брат превратился в машину, Господи благослови, «воксхолл-креста» на скорости восемьдесят миль в час. На нервы действует, что ни говори, но мы стерпели, мы продолжали, хоть я смотрел злобно, а он, как всегда, смотрел дурачком, но мы трудились, словно бригада плотников, тянули и натягивали, боролись с тугим, неподатливым холстом, каждую победу приветствовал негромкий взрыв, когда мы прикнопливали эту хрень к твердому паркету балетной школы. Хью вскоре разделся до вонючих носков и шорт-хаки, все розовые уродские жилы напоказ, потный и блестящий Рубенс, двойные перегибы в форме S. «Я, Екклесиаст» занял почти всю комнату по длине, а по ширине почти не проходил, прикнопливать его по бокам было трудно, все равно что играть в теннис на закрытом корте, все время натыкаешься на ограждение, но черт с ним.

— Билл! — произнес он.

Лучше бы не говорил этого, хотя никто не спорит (кроме идиота судьи по опеке с тремя ручками в кармане рубашки) — что-что, а пользоваться закрепителем скоб Билл умел. Теперь же мы, двое громил, работали без него, два шага вперед, шаг назад, а холст, который по закону промочили насквозь, поддавался с трудом, миллиметр за миллиметром.

Я изобрел отпариватель на основе чайника «Бирко», приделал хитроумный носик, чтобы направлять струю. Купил недорогой шприц, наполнил его «ГАК 100»[36]и начал приподнимать потрескавшуюся краску четко и осторожно, как будто молекулярное, блин, исследование проводил. В первый день мы трудились, пока закатное солнце не коснулось Сент-Эндрю, окрасив мансарду словно односолодовое виски, «Лафройг», «Лагавулин», благослови, боже, спиртные заводы Айлэ. Напился я только после восьми.