— А Наташкину-то за что?

— Там штрафничок один с крестом каким-то золотым попался. Его оказался. А трое других — бывшие доценковские. Ну и по полной программе получили. Я своей очереди дожидаться устал.

— Из твоих тоже кто участвовал?

— Да вроде нет, бог миловал.

— А мне часовой доложил, что ночью тебе недужилось. В санчасть вроде как бегал, курс лечения у нового санинструктора пройти в очередь писался.

Корниенко намек понял, заржал:

— Не-е. Я товаром массового потребления не пользуюсь. Брезгую, знаешь, ли. А блядюга, говорят, та еще, мужики к ней толпой в очередь выстраиваются, никому не отказывает.

— До комбата не дошло — живо лавочку прикроет.

— Я тебя чего позвал? — резко меняя тему разговора, спросил Корниенко, и лицо его сделалось деловым и озабоченным. — У тебя соображения какие-нибудь насчет организации стрельб имеются? Одна нестроевка тыловая ведь с пополнением идет. Учить по-серьезному надо. Особенно против танков.

Павел повел неопределенно плечами: вопрос застал его врасплох.

— У меня идейка кое-какая возникла… — не обращая внимания на реакцию Колычева, продолжал заинтересованно Корниенко: — Давай стрельбы совместно организуем. Соорудим движущийся макет «тифа» в натуральную величину, раскрасим, уязвимые места мишенями обозначим и пофенируемся.

— Комбат говорил, что ремонтники пару восстановленных машин подбросить обещают. Сколько времени-то на сооружение макета потребуется?

— Ерунда. Подбросят, не подбросят — бабушка надвое сказала. А у меня ребята толковые подобрались и художник есть. Полигон обустроить поможешь людьми, и все дела. Остальное сам сделаю.

— Если так — я не против.

Предложение соседа вызвало у Колычева живой интерес. Он уже начал прикидывать, что и как лучше сделать, наверняка умельцы и у него в роте найдутся, и чего во сколько обойдется.

— Стрельбу тоже простимулировать надо, — излагал далее свой план Корниенко. — Скажем, даем по три патрона на пристрелку и по два — на поражение. У кого прямое попадание — премия. Тут же. Как говорится, не отходя от кассы. — Он все продумал досконально и сейчас не столько убеждал Колычева, сколько, не сомневаясь в невозможности отказаться, окончательно убеждался в правильности выверок и прикидок сам.

— Стимул — это хорошо. А чем стимулировать будем? В краткосрочный отпуск домой отпустим?

— В отпуск — не в отпуск, а по сто грамм премиальных выставить сможем.

— Эк, куда хватил! А комбат? Думаешь, нас тоже поощрит за такие дела? Сомневаюсь.

— Комбат у нас мужик здравый. Думаю, поймет. Смотри: кому из наших орлов выпить не охота? А стрельбы им до фонаря. Попал, не попал — лишь бы на нары быстрей вернуться. А тут такое дело — на халяву законно выпить можно. Да они из кожи вылезут, чтобы в мишень попасть. И уголовники тоже. Так насобачатся по макету бить — и в бою не промахнутся. Доходит?

— Инициатива от тебя исходит. Выходи на комбата. Я поддержу. И вот еще что — думаю, по два отстрела каждым взводом провести надо. Один — днем, другой — потемну. Сразу ясно станет, кто на что годится. Да и полигон один на двоих оборудовать легче. Мысль правильная.

— Я, Колычев, хочу, чтобы по-настоящему все было, — волновался Корниенко. — Не как у других — для показухи. Чтобы танк в натуральную величину двигался. Вон там, смотри, между окопами. А бить отсюда. Расстояние подходящее, в самый раз. И шашки дымовые приготовил. Зажжем, чтобы по-правдашнему, как в бою было.

Договорились, не откладывая дела в долгий ящик на завтра выделить по взводу на рытье окопов и приступить к сооружению макета «тифа».

* * *

Хозяйственный Тимчук раздобыл по знакомству карбидный фонарь. Подвешенный к потолку, он не только светит, но баюкает душу.

Раскинув на коленях шинель, Тимчук сидит на койке, старательно подшивает ослабевшие пуговицы. Время от времени пальцы с иглой замирают. Ординарец поднимает взор к потолку. Любуется.

«Ротный придет — обрадуется, — представляя реакцию Колычева, мечтательно думает Тимчук — Мелочь, а приятно».

В помещении они вдвоем. Еще Богданов. Туманов добровольцем вызвался сгонять на офицерскую кухню за ужином для Колычева.

Богданов, устроившись на березовом чурбаке, подшуровывает крючком из куска шестимиллиметровой проволоки потрескивающие полешки в открытой топке печурки. Сменив позу, протягивает ближе к жару босые ступни ног. Нестерпимый пыл припекает подошвы, и он периодически дергает носками, разводит их в стороны, на безопасное расстояние. Горячее тепло волнами гуляет по комнате.

— Благодать! — будто подслушав мысли Тимчука, Богданов истомно заламывает руки, поигрывает торсом. — Ротный придет, а у нас — Ташкент. Тепло, светло, и мухи не кусают.

Сегодняшняя почта наградила обоих письмами. Богданову из дома, из Саратова, весточка пришла, а Тимчуку — от сестры из Горьковской области, куда занесла ее эвакуация.

— Зря ты, Богдан, обижаешься, — вспоминает недавнюю неутихшую обиду Тимчук — У тебя все живы, немца над ними не было. Хлеб по карточкам получают.

— Хлеб! — уязвленно вскидывается Богданов. — А братан в госпитале тяжелый лежит? То ли калекой придет, то ли дуба даст. Еще неизвестно, как повернется.

— Так и с нами неизвестно, что завтра будет. От смерти никто не заговорен. Война.

— Кому война, а кому — хреновина одна. Вон мать пишет, Ванька Епифанов, сосед, всю войну в Саратове на пересылке шофером кантуется. Через день дома ночует. Бабу себе завел и тушенкой ее кормит.

— А я чё говорю? Всем тяжело, кто шестерить не умеет. Сестра вон пишет — в колхозе на ферме вкалывает. Хлеб с лебедой пекут, самой не хватает, еле ноги таскает, а у нее двое мальцов на руках. В счет сельхозналога молока два центнера сдала, — возбудившись, Тимчук швырком отбрасывает в сторону шинель и, подскочив к Богданову, начинает яростно загибать пальцы, — мяса — сорок килограммов, яйца, шерсть и за заем деньги надо вносить. Откуда всего набраться?

— Ты, Тимчук, мне баки не забивай. А другие откуда берут? Колхозники возле молока и мяса живут, а ты в городе попробуй прожить. Болты с гайками жрать не будешь!…

— Нынче возле молока и хлеба тоже не уживешь. Сами не едят, все для фронта сдают. Вон Лемешева возьми… Две горсти зерна с поля унес — и что? Пять лет дали. Вот тебе и хлеб. С голодухи пухнут люди в тылу.

— Врешь ты все, куркуль недорезанный! Не могли так тебе в письме написать! Не пропустят! Вон смотри… — Богданов дрожащими пальцами выуживает из кармана гимнастерки счетверенный листок письма. — Смотри! С двух сторон написано, а читать нечего. Все замазано. Только здравствуй и пиши чаще!…

— А это с каким умом писать. У меня сеструха со смыслом. Пишет, что люди болеют, как бабка Меланья. А бабка Меланья в тридцать третьем с голоду опухла. Вот я и понимаю.