Жиденький лес расступился, навстречу блесну желтое море песка. Далеко на самом горизонте в небо упирались горы, между горами и песком темнела по лоска леса, но прямо от наших ног уходит это море с мелкими желтыми волнами.

Я видел барханы и повыше, видел настоящие песчаные горы, что двигаются медленно и неотвратимо по сахаре, поглощая целые деревни, наступая на города, здесь совсем мелочь, но сердце застыло в страхе, когда нога ступила в этот песок. От него ощутимо веяло сухим теплом, хотя день только начался, а солнце едва вылезло из-за леса.

Гендельсон насмешливо хрюкнул и пошел впереди. Его железные ноги погружались почти до середины голени, но он с бесстрашием тупости шел через песок, а я, хоть моя нога продавливалась всего лишь по щиколотку, все время ждал нападения то мелких песчаных ящериц, то гигантского червя, то подсознательно ждал зыбуна, когда враз с головой… И хотя умом понимал, что такое невозможно, даже в самые быстрые зыбуны погружаются часами, и что надо быть полным идиотом, чтобы так утонуть, но когда это мы жили умом…

Песок быстро разогревался, я уже опередил Гендельсона, по моей спине потекла струйка пота. Желтое однообразное море тянулось и тянулось, но лес на той стороне заметно приблизился. Под ногами неприятно хрустело, словно и не песок еще, а мелко-мелко измельченный щебень. Если там, где мы вошли, он желтый, то сейчас стал ржаво-оранжевым. Впереди, среди мелких волн-барханов, выступил полузасыпанный холмик. С первого взгляда показался мне камнем, что постепенно рассыпается в песок, как раньше рассыпались здешние горы, а это последний из оставшихся, но когда приблизился, жар ударил в голову сильнее, чем палящее солнце.

На меня смотрел пустыми глазницами череп. Даже на треть погруженный в песок, он доходил мне до груди. Изъеденный временем и жарким песком, он все еще сохранил почти все зубы, каждый размером с портсигар. Нижняя челюсть утонула в песке, однако я видел высовывающиеся кончики зубов, сточенные по кромке, кое-где выщербленные. Череп выглядел совершенно человеческим, если не считать размеров, но тогда непонятно, как можно существовать с таким, или в какие-то времена гравитация была иной?

За спиной послышалось сипение, храп, словно приближалась груженная каменными блоками телега, которую тянет одна крестьянская лошадка. Гендельсон обливался потом, но усердно бормотал молитвы. В ладони то и дело появлялся крест, Гендельсон творил крестное знамение обеими руками, плевал через левое плечо, сыпал заклинаниями против нечистой силы. Злость распирала меня с такой мощью, что я понимал ощущения парового котла, когда ему в топку набросают чересчур много угля.

— Сэр Гендельсон, — сказал я, — вы набросали в мой котел угля, набросали… Но вы забыли, что мы — не в Зорре! Это в Зорре ваши молитвы могут изгнать нечисть, ибо она там чужая. А здесь мы — чужие!.. Здесь Юг. Пусть самый краешек Юга, но здесь нет церквей, нет священников. Зато есть идолы… Давайте их лучше не раздражать!

Он ахнул:

— Как? Отказаться от борьбы со Злом?

— Мы сейчас не воины, — объяснил я с ненавистью. — Не воины!.. Мы — лазутчики. Мы должны пробраться к Кернель и отдать талисман. Это принесет христианскому воинству больше сил и славы, чем если обнажим мечи, бросимся на ближайшую нечисть и красиво погибнем!

Он сказал надменно:

— В этом нет позора!.. Вы увидите, что я всегда готов отдать жизнь до последнего вздоха, а кровь — до последней капли…

— А что, — сказал я, уже не сдерживаясь, — если барон, то обязательно — дурак?..

Он нахмурился, бросил ладонь на рукоять меча.

— Вы мне ответите, сэр Ричард!

У меня потемнело в глазах от страстного, прямо страстнейшего желания вытащить меч и встать в позицию. И сразу избавлюсь от этого дурака.

— Да хоть сейчас!

— Но у нас нет ни времени, — сказал он надменно, — ни возможности. Обнажающий меч на соратника, пусть даже вынужденного, — мерзок господу…

— Я готов и на кулаках, — предложил я. — Или на ножах. У вас нож на поясе хорош!

Он брезгливо оттопырил губы.

— Что, как пьяные мужики? Нет уж, увольте. Вернемся в Зорр — я к вашим услугам. Нет, даже в Кернеле! Доставим талисман, и мы уже не соратники. Тогда я вполне к вашим услугам.

Челюсти мои сжались так, что стрельнуло в висках. Талисман, черт бы его побрал! Талисман надо доставить в первую очередь, а потом… как там в песне: сначала думай о Родине, а потом о себе.

— Хорошо, — сказал я и ощутил, насколько зловеще звучит мой голос, — в первый же день в Кернеле!.. В первый же час!

— В первый же час, — подтвердил он. Я ощутил, что, потерпев поражение в этом, должен настоять на чем-то другом, получить реванш, сказал резко, даже не задумываясь, умно или глупо это звучит:

— Мы идем через чужую страну!.. Здесь либо не знали бога, либо отреклись от него. Здесь в почете магия, а ведьмы и колдуны не скрываются от лап инквизиции, а сами правят городами и селами. Так что засуньте себе в задницу свой золотой крест, не вытаскивайте на людях! Ни из задницы, ни из-за пазухи. Вообще не показывайте ни своего баронства… ни даже христианства. Никаких молитв вслух!..

Он смерил меня взглядом с ног до головы. Я ожидал новых оскорблений, на этот раз не стану сдерживаться, шарахну просто молотом, возьму талисман и отнесу сам. А это ничтожество пусть по частям звери выклевывают из его скорлупы…

— Вы очень ошибаетесь, — ответил он высокомерно, — полагая, что я не понимаю, где мы. Я не был здесь, но я слышал рассказы бывалых воинов… и знаю, что даже достойнейшие рыцари прибегали к хитростям. Надо только, когда произносишь ложную клятву, держать в кармане пальцы крестом или кукиш. Лучшие герои ездили по чужим странам неузнанными, а потом приводили по разведанным дорогам целые армии!

Я сказал сухо:

— Ну, раз уж лучшие герои… Ставим точку. Теперь вперед — в Кернель!

Мы обливались потом, над Гендельсоном вообще поднимались струйки пара, словно через участок пустыни двигался не человек в железе, а закипающий чайник. Он ломился вперед тяжело, сильно наклонившись вперед. Ноги увязали почти до колен, я слышал уже не хрип, а надсадный скрежет, словно его легкие высохли и стучали по ребрам, как жесть под напором ветра.

Я ощутил тень сочувствия, изнеженному барону еще хреновее, чем мне. Правда, по части изнеженности я тут любому дам сто очков вперед. Я вытер лоб, капли пота высыхают раньше, чем проползут по морде хоть миллиметр, губы пересохли, язык болтается, как деревяшка.

До леса около сотни шагов, Гендельсон хрипит все надсаднее. От деревьев в нашу сторону падает густая тень, сокращая нам путь еще на десяток шагов…

Краем глаза я ухватил движение на самой периферии зрения. Вдоль леса по желтому песку мчится всадник на гнедом коне. За ним развевается длинный зеленый плащ, чересчур длинный. Я так и не увидел его конца, плащ истончался, таял, но все еще угадывался, как размытый шлейф тумана. На всаднике подрагивала под порывами ветра темная широкополая шляпа с темно-зеленым пером, кафтан тоже темный, с оттенками коричневого, как и сапоги в широких стременах странной формы.