– Ну, скорее же! – Поджидавшая Громова Людмила нетерпеливо приплясывала возле запертой машины. В иной ситуации ее бесконечные понукания привели бы к прямо противоположному эффекту, но в голосе матери звучало столько неподдельной тревоги, что ее было легко понять и простить.

– Едем прямо? – уточнил Громов, когда вывел «семерку» из двора на узенькую улочку между заборами.

– Да! Только быстрее, быстрее!

Она едва сдерживала панику, а Громов очень надеялся, что отдых пока не окончательно испорчен. Девочка найдется, соседские забияки улягутся спать. Все будет хорошо.

На выезде из поселка торчал бутылочно-зеленый «Мерседес» с распахнутыми дверцами. Неподалеку два похожих друг на друга крепыша занимались тем, что стягивали створки ворот, просевшие на проржавевших петлях. «Семерка» проскочила между ними, чудом сохранив свои бока в целости и неприкосновенности. Заунывный скрип ворот, проводивший ее, не понравился Громову. Что-то в этой мелочи было странное, настораживающее. Едва машина успела проехать сотню метров по грунтовке, как Людмила прихватила ногтями его локоть и закричала:

– Тормози! Вот наша машина!.. И Эллочка рядом...

Потом Громов стоял поодаль, а она тормошила дочь и, чуть не плача, сыпала беспорядочными вопросами:

– Что?.. Что произошло?.. Ты плакала?.. Почему?..

Девочка молчаливой куклой моталась в материнских руках, а взгляд ее был остановившимся, неживым.

– Да что с тобой? – в отчаянии вскрикнула Людмила, падая перед дочерью на колени. – Тебя обидели? Скажи, обидели? Ну, хоть что-нибудь скажи, не молчи!

Все тот же отсутствующий взгляд широко открытых детских глаз, устремленных в неизвестную даль.

– Ладно, – сдалась Людмила, устало выпрямившись и убрав с лица растрепавшиеся волосы. – Поехали домой, там разберемся. Ты успокоишься, и мы обо всем поговорим спокойно, да? Садись в машину, Эльчонок. И Тошку не забудь. Куда он, кстати, подевался?

– Т-тошка, – вдруг эхом откликнулась девочка и прерывисто вздохнула. – Он оторвал ему голову и с-сказал, что ест собак.

– Кто? Кто здесь был?

– Н-не знаю. У него на губах белая слюна. К-как пена. – Из-за заикания почти каждое слово давалось девочке с трудом, но эти усилия, похоже, помогали ей приходить в себя.

– Он тебя обидел? – спросила Людмила неестественно высоким голосом. – Он тебя трогал?

Громов шагнул поближе, чтобы расслышать ответ.

– Он м-меня не тр... не трогал, – сказала девочка, содрогнувшись на середине фразы всем тельцем. – Просто он с-сказал, что мне тоже голову оторвет, если... если...

Поток бурных детских слез разом прорвал невидимую плотину, сдерживавшую боль и отчаяние. Первый настоящий ужас. Первое предательство близких. Потеря любимого существа. Все впервые, все взаправду, не понарошку.

Долго смотреть, как безутешно рыдает маленькая девочка, обхватившая ручонками мать, Громов не смог – увел взгляд в сторону, задержав его на багровых предзакатных облаках, которые застыли на горизонте в величественном безмолвии подобно грандиозному театральному занавесу. Что за режиссер придумал всю эту безумную постановку? Неужели ему до сих пор не надоело любоваться человеческими слезами и кровью? Веками. Тысячелетиями.

Прямо на глазах вечернее небо неуловимо меняло свой цвет. Устав притворяться безмятежно-голубым, оно спешило превратиться в бездонную черную пустоту, готовую поглотить всех скопом и поодиночке.

На фиолетовом пологе проклюнулась первая звездочка, когда Эллочка наконец выплакала все свои недавние страхи и обрела способность говорить внятно. С окаменевшим лицом Громов слушал ее голосок, все реже прерывавшийся всхлипываниями:

– Он, этот ч-человек, сказал, чтобы мы убирались отсюда... Потому что в с-следующий раз будет еще хуже... Он найдет меня опять, если ты и дядя Русик не послушаетесь... И тогда... И тогда...

– Ты слышишь? – этим нервным возгласом Людмила призывала Громова в свидетели.

Он молча кивнул и мысленно сказал себе: ну вот, кажется, ты влип в совершенно не касающуюся тебя историю, братец. И поделом. Какого черта ты предложил посторонней женщине войти? Сначала все они входят в твой дом, а потом – в твою жизнь. Если бы ты вежливо отправил заскучавшую дамочку обратно, ничего не случилось бы. У каждого своя жизнь. У тебя были твое пиво, твои книги, твое одиночество. А теперь – конец всему. Ты здесь, ты все знаешь и позабыть теперь ничего не сумеешь.

Выслушав свой внутренний голос, Громов нахмурился. Да, он был здесь, а всего в нескольких шагах от него находились попавшие в беду женщины, и одна из них, старшая, уговаривала маленькую успокоиться, заодно утешая себя:

– Ничего, Эллочка, ничего... Все будет хорошо...

– Не будет! – крикнула девочка тоненько. – Не будет хорошо, пока ты мне не дашь с-слово, что мы сделаем так, как нам б-было велено! Обещаешь, мама?

Людмила решительно тряхнула волосами:

– Я обещаю, Эльчонок, что больше такое не повторится. Никогда! Вот это я тебе твердо обещаю.

– Нет! – Детский голосок негодующе прорезал вечернюю тишину. – Ты про д-дачу пообещай! Как будто она с... с... сгорела! Как будто ее больше нет и никогда не будет!

– Гори она синим пламенем! – согласилась Людмила после недолгого раздумья. – Продадим ее и – дело с концом. А сейчас поехали домой.

– Я могу вас отвезти, – напомнил Громов о своем существовании.

– Не надо, – покачала головой Людмила, даже не обернувшись. – Без пос-с-сторонних обойдемс-с-ся. – Это прозвучало, как шипение самой ядовитой змеи на свете. – Права у меня есть. Ключ на месте. Так что прощайте. И спасибо за участие.

Прежде чем сесть за руль, она все же не удержалась и бросила быстрый взгляд на Громова, но больше не произнесла ни слова. Он тоже промолчал.

Резко хлопнули дверцы крошки «Фольксвагена». Негодующе фыркнул мотор. Машина неуклюже выбралась на дорогу и покатила прочь, глядя на одинокую мужскую фигуру в джинсах рубиновыми огоньками. Это было похоже на неотрывный прощальный взгляд. Но теплоты в нем не было. Только невысказанная горечь.

Когда Громов развернул «семерку» и направился в обратный путь, он подумал о том, что иногда у мужчины в холодильнике должно храниться что-нибудь покрепче пива.

Но даже к пиву не пускали! Всегда распахнутые настежь ворота на въезде в поселок были наглухо закрыты и обмотаны ржавой цепью с висячим замком. Припомнив недавние манипуляции невесть откуда взявшихся привратников, Громов коротко выругался, подошел к калитке и обнаружил, что она тоже заперта. Пришлось подтянуться и перебраться через ограду.

– Комендантский час, что ли? – недовольно окликнул он сторожей.

Их было двое. Один сидел в «Мерседесе», непринужденно выставив ноги наружу. В темной глубине салона уютно перемигивались какие-то огоньки, а магнитофонные колонки хрипло оповещали округу о том, что, «мы с тобой опять сегодня, Нинка, будем пить шампанское вино. Ты, моя блондинка, сияешь, как картинка. Нинка, я люблю тебя давно».