Железные ворота школы уже заперли по случаю наступления Субботы. Здание школы и школьный двор окружала железная ограда, а поверх нее — еще и колючая проволока. Бени дважды обошел школу по периметру, пока не отыскал место, где можно было перелезть через ограду на школьный двор. Он помахал рукой собаке, наблюдавшей за ним с противоположного тротуара, двумя руками ухватился за железные прутья, подтянулся, отодвинул ладонью нависавшую колючую проволоку, перекатился на другую сторону, спрыгнул на землю, неловко приземлившись. И зашагал, слегка прихрамывая, вдоль школьной ограды. Тыльную сторону левой кисти он разодрал до крови о колючую проволоку.

Он пересек двор, попал в здание через боковой вход и оказался в длинном коридоре, по обеим сторонам которого многочисленные двери вели в классные комнаты. Запах пота, остатков пищи, меловой пыли стоял в воздухе. Пол пестрел обрывками бумаги, мандариновыми и апельсиновыми корками. Бени Авни вошел в класс, дверь которого была слегка приоткрыта, и увидел на учительском столе выпачканную мелом тряпку и вырванный из тетради листок, на котором начеркано было несколько строчек. Он склонился над листком, изучая почерк, который, несомненно, был женским, но не принадлежал Наве. Бени Авни оставил этот листок на столе, закапав его кровью, и обратил свой взгляд на доску, где тем же женским почерком было написано: «Безмятежная жизнь в деревне в сопоставлении с бурной жизнью города. Прошу закончить не позднее среды». Под этим значилось: «Три следующих главы необходимо внимательно прочитать дома и подготовиться к устному ответу на все вопросы». На стене висели портрет Теодора Герцля, провозвестника еврейского государства, а также портреты президента Израиля и главы правительства и еще несколько плакатов, один из которых призывал любителей природы беречь дикие цветы. Стулья в классе, казалось, сбились в кучу поближе к двери, словно ученики толкали их перед собой, когда брали штурмом выход, едва заслышав первые переливы школьного звонка. На подоконниках маялись горшки с цветами, в том числе с геранью, неухоженной и поникшей. Напротив стола учителя висела большая карта Израиля, где деревню Тель-Илан и горы Менаше окаймляла жирная зеленая линия. На вешалке одиноко и сиротливо висел свитер. Бени Авни вышел из класса и, немного прихрамывая, еще какое-то время бродил по пустым коридорам. Капельки крови, сочившиеся из его раненой руки, падая, прочерчивали на полу траекторию его движения. Когда добрался он до туалетов в конце коридора, то решил войти и осмотреть туалет для девочек. Легкая вонь встретила его у входа, но ему показалось, что эта вонь несколько отличается от вони мужской уборной. Пять кабинок было в женском туалете, и Бени Авни открывал каждую дверцу и проверял, что за нею, а еще он заглянул в шкаф, где хранились моющие средства. Затем он вернулся туда, откуда начал свой осмотр, потом направился в другой коридор, а после — в еще один, пока в конце концов не нашел вход в учительскую. Он поколебался секунду, пальцем провел по металлической дощечке, где было выгравировано: «Учительская. Ученикам вход воспрещен без особого разрешения». На миг показалось ему, что за закрытой дверью проходит некая встреча, и он не хотел помешать тем, кто там, но вместе с тем жаждал помешать им, войдя в самый разгар беседы. Однако учительская была пуста, в ней царил полумрак, потому что и окна были закрыты, и занавеси задернуты. Два ряда стеллажей располагались по обеим сторонам комнаты, а в центре стоял широкий стол, вокруг которого теснились два — два с половиной десятка стульев. На столе — чашки, пустые и полупустые, с чаем или кофе, книги, классные журналы, блокноты, несколько напечатанных инструкций школьного начальства. У стола, расположенного в стороне, воздвигался огромный шкаф с ящичками для каждого учителя. Он нашел и извлек ящик Навы, положил его на стол, обнаружил там стопку тетрадей, коробку со школьными мелками, старый футляр для солнечных очков и упаковку таблеток от болей в горле. Поразмыслив, он вернул ящичек на место.

В конце стола на спинке стула Бени Авни заметил шарф, показавшийся ему знакомым, похожим на один из шарфов Навы, но из-за царящего здесь полумрака он не мог быть в этом уверен. Тем не менее он взял шарф, вытер им кровь, капавшую с кисти, сложил его и сунул в карман своей замшевой куртки. Затем он вышел из учительской, захромал вдоль коридора со множеством дверей и в конце повернул в следующий. По пути он заглядывал в классы, пытался открыть запертый медицинский кабинет, бросил взгляд в пустую каморку технички и наконец нашел выход из здания, но не тот, через который вошел. Хромая, пересек он двор, вновь взобрался на ограду, сдвинул и постарался примять колючую проволоку, переместился над ней, спрыгнул на улицу, на сей раз оставив на прутьях клок рукава своей замшевой куртки.

Какое-то время он стоял у подножия ограды, окружавшей школьный двор, не зная, чего же, собственно, дожидается, пока не увидел пса, сидевшего на противоположной стороне тротуара, метрах в десяти, и посматривавшего на него с глубокой заинтересованностью. Ему захотелось подойти к собаке, погладить ее, но она встала, потянулась и зашагала медленно-медленно, по-прежнему сохраняя установленную дистанцию.

6

Около четверти часа, прихрамывая, ходил он вместе с собакой по опустевшим улицам, перевязав кровоточащую руку шарфом, взятым в учительской. Этот шарф в клеточку, возможно, принадлежал Наве, а возможно, только походил на один из ее шарфов.

Низкие серые небеса запутались в кронах деревьев, клочья мутного тумана разлеглись меж дворами. На миг показалось ему, что две-три легкие капли дождя упали на его лицо, но он не был уверен, да и было это ему безразлично. Он поднял глаза, разглядывая какой-то забор, и ему привиделась сидящая там птица, но, приблизившись, он убедился, что не птица это, а пустая консервная банка.

По пути миновал он узкий переулок между двух высоких живых изгородей из бугенвиллей. Как раз этот переулок он сам недавно распорядился замостить заново и даже прибыл однажды утром, чтобы лично проверить, как это сделали. Из переулка они вновь вышли к синагоге, и пес, шагавший на сей раз впереди, показывал ему дорогу. Теперь свет стал густо-серым, намного темнее, чем раньше. На секунду Бени задумался, взвешивая, не лучше ли ему вернуться домой, ведь вполне возможно, что Нава уже возвратилась, и прилегла отдохнуть, удивляясь его отсутствию, и, кто знает, может, даже немного беспокоится. Но мысль о пустом доме ужаснула его, и он продолжал, прихрамывая, следовать за собакой, которая трусила перед ним не оглядываясь, морда ее была опущена к земле, словно разнюхивала она дорогу. Еще немного, быть может раньше, чем наступит вечер, прольется обильный дождь и омоет пыльные деревья, и все крыши, и все тротуары. Он думал о том, что могло бы быть, но, по всему видать, уже никогда не будет, и мысли его где-то блуждали. Нава имела обыкновение сидеть иногда с девочками на задней веранде, глядеть на лимонное дерево и беседовать с дочками тихим низким голосом. О чем они говорили, он не знал, впрочем, никогда и не интересовался. Сейчас он спросил себя об этом, но ответа так и не нашел. Ему казалось, что сейчас он должен принять решение, и хотя привычен он был к тому, чтобы изо дня в день принимать множество всевозможных решений, на сей раз одолели его сомнения, да, по сути, он и не знал, что от него требуется.