— Умираю с голоду, — сказал он.

— Корнелия принесет еще, если нужно. А мне пора, у меня несколько визитов за городом. Запрягу свою лошадку — и в путь! Жюстен тебя ждет.

Жюстен узнал голос Лароша, звучный и сварливый, еще когда тот хамил сиделке. Встречи с бывшим хозяином он опасался, хотя, с другой стороны, ему было что сказать Ларошу.

— Ну вот, повязка совсем чистая! Рана заживает, — приговаривала Корнелия, но, вопреки обыкновению, не улыбалась. — Принести еще одну подушку?

— Мне и так удобно, мадам! Можно сколько угодно любоваться садом, и в особенности тем деревом с белыми цветками. Кажется, это магнолия?

— Да. Ее посадил отец доктора, мне рассказывала мадам Фоше. Запах у магнолий чудесный, днем я вам сорву цветочек и поставлю в вазу тут, на прикроватном столике. И не думайте, что это я на вас сержусь! Ваш отец — грубиян, но мне повезло, потому что ухаживаю я не за ним. Вы очень милый юноша.

— Не обращайте на него внимания, мадам. Я вас просто обожаю!

— Век бы вас слушала! Наверняка вы уродились в матушку. Говорят, что сыновья больше похожи на мать, дочки — на отцов. Но что-то я заболталась, пора к плите! Сегодня на обед у вас будет тушеное мясо с картофельным пюре. И можете называть меня Корнелия!

— Спасибо, мадам Корнелия!

Жюстен сердечно улыбнулся своей сиделке, хотя на душе у него скребли кошки. У него было время подумать о тех, кто его породил. Что до Мадлен Кинтар, то, сколько бы он ни пытался вычеркнуть ее из памяти, забыть побои ремнем, брань, грязный матрас на чердаке и хлебные корки, которыми его кормили, не получалось. Он так глубоко задумался, что заметил Гуго Лароша, только когда тот переступил порог.

— Ну, здравствуй, Жюстен! Если ты плохо себя чувствуешь, я могу прийти позже.

— Входите!

Ларошу вдруг стало не по себе, однако он все же подошел к кровати. И даже присел на стул рядом.

— Как ты? Сильно болит?

— Меня очень хорошо лечат. Рана болит, но уже терпимо. Я больше не хочу пить опийную настойку.

— Мужества тебе не занимать… Жюстен, я должен извиниться за свою непростительную выходку. И поблагодарить тебя, что утаил это от врача. Я был пьян, мой мальчик, пьян в стельку. Сам не знаю, какой черт меня дернул выстрелить.

Ларош старательно понижал голос и часто поглядывал на открытую дверь — не идет ли кто по коридору.

— Ба! Наши семейные дела! — попытался оправдаться он. — И никого, кроме нас, это не касается. Правда, Жюстен?

— А что Мариетта? И ваш новый конюх?

— Эти ничего не расскажут. Коля думает, что произошел несчастный случай. А Мариетте я предложил крупную сумму. Ее муж Бертран — жуткий скряга. Так что ей теперь не придется ходить в замок на подработку. Бертран с Коля — родные братья.

— А как она объяснит Бертрану, откуда деньги?

— Это не мое дело, что-нибудь придумает. Скажи, ты точно хочешь вернуться на службу после выздоровления? У меня есть что тебе предложить.

— Я уеду, как только доктор меня отпустит. Вы, мсье, вызываете у меня отвращение. Более того, я бы обрадовался, если бы вас упекли в тюрьму. Только я никогда ни на кого не доносил — ни на мать, ни на сослуживцев, когда те уходили в самоволку. Донести на вас, моего отца? Я не смог. И до сих пор спрашиваю себя почему. Положился на Бога: только он вправе вас судить.

Гуго Ларош готов был сквозь землю провалиться от стыда. Благородство Жюстена, которому низменные побуждения были, похоже, совершенно чужды, впечатляло. У него даже навернулись слезы на глаза — так Жюстен в этот миг был похож на Катрин, это неукротимое дитя, чей характер ему так и не удалось переломить.

— Прости меня, мой мальчик! Твоя сестра Катрин гордилась бы тобой. А я — я не заслуживаю таких детей.

С этими словами Ларош, встав так резко, что стул перевернулся, выбежал в коридор. Еще пара секунд — и хлопнула входная дверь. Жюстен, утомленный всплеском эмоций, откинулся на подушки. И зажмурился, потому что ему отчего-то хотелось плакать.

«Все-таки это мой отец, — думал он. — И, кажется, он меня пусть немножко, но любит!»

Нью-Йорк, пятница, 7 июля 1899 года

Эдвард Вулворт открыл дверцу и подал руку, помогая Мейбл выйти из новенького автомобиля, купленного к возвращению Элизабет. На душе у обоих было неспокойно. Супруги направились к причалам, где всегда было очень людно и их обитатели создавали особенную атмосферу порта многонациональную, космополитичную и очень красочную.

— Эдвард, ее корабль точно вышел из Гавра во вторник 27 июня? — нервно спросила Мейбл у мужа.

— Ну конечно! Я получил подтверждение по телеграфу от капитана французского порта и сразу же отправил запрос во все английские и ирландские порты по маршруту следования.

Ни в один «Гасконь» не заходила.

— В Нью-Йорке пароход ожидали в среду, 5 июля. И никто не смог внятно тебе объяснить эту задержку. Эдвард, они могли потонуть в шторм, и мы никогда больше не увидим свою Лисбет! Боже, когда я об этом думаю, мне тоже хочется умереть! Скарлетт вчера вечером отказалась что-либо спрашивать у карт — боится дурных новостей.

Мейбл подняла свое нежное личико к небу, которое сегодня было ярко-голубым. Какое-то время всматривалась в небесную лазурь и — горько заплакала.

— Цвет летнего неба всегда напоминает мне прекрасные глаза нашей любимой дочки, — сказала она.

— Идем, Мейбл! И не стоит отчаиваться. Я уже запланировал встречу с руководством Трансатлантической компании, которой принадлежит «Гасконь». Думаю, новости они узнают первыми, ведь как-то же они поддерживают связь с кораблями.

Негоциант скрывал свою тревогу, но в глубине души уже опасался, что произошло несчастье. Внешне сдержанный, не показывающий чувства на публике, Эдвард Вулворт искренне любил свою Элизабет.

— Скажи, что скоро мы сможем обнять нашу девочку! — со вздохом попросила Мейбл, повисая у него на руке.

— Я не могу ничего обещать, дорогая. Но пока у нас нет ни единого повода отчаиваться. Опоздание на пару дней — это не страшно. Хочешь, после обеда сходим в собор Святого Патрика, помолимся?

— Прекрасная мысль! Я поставлю свечки и попрошу Господа вернуть нам наше обожаемое дитя! — обрадованно отозвалась Мейбл. — А можно я предложу Скарлетт пойти с нами?

— Я хочу побыть с тобой вдвоем, Мейбл, и тебе это прекрасно известно! Извини, если повторяюсь, но твоя подруга не внушает мне доверия. Ни малейшего! С тех пор, как вы стали видеться ежедневно, ты страдаешь бессонницей, вздрагиваешь