Азиз сказал, что я делаю ошибку, и вышел. Я понял, что он имел в виду. Я возвращаюсь в одиночку.

Однако до вечера ничего не произошло. Вечером появился Саид и с ним какой-то мужчина, которого я не знал. Саид произнес несколько дежурных фраз, после чего сказал, что хочет получить отчет, что происходило, когда я катапультировался из своего сбитого самолета. В частности, ему казалось удивительным, что я сломал ногу.

— Не ожидал, что человек вроде Вас сломает ногу.

Его ремарки звучали странно и не имели ничего общего с реальностью. Я объяснил, что раздробил бедро во время катапультирования. Саид и его собеседник выказали изумление, что я сумел приземлиться с парашютом на одну ногу. Впрочем, они тут же добавили, что в этом нет ничего удивительного. Кто, если не я, мог приземлиться на одну ногу, не сломав при этом другую? Будь у меня зеркало, я бы очень внимательно посмотрел на свое отражение, чтобы убедиться, что этот безумный разговор ведут именно со мной. Что я сделал, что заслужил подобные славословия? И в чем, черт побери, смысл этого разговора? Саид сказал, что чем лучше они узнают меня, тем больше мной восхищаются, особенно моими выдающимися талантами парашютиста. Во время первого допроса я сказал, что никогда прежде не прыгал с парашютом.

На следующий день Саид и Азиз вошли с очень суровыми лицами. Азиз вынул из кожаного портфеля большую пачку бумаг и швырнул их на стол.

— Ты врал нам, не переставая! — прокричал он. Он схватил бумаги, помахал ими перед моим лицом и швырнул их на пол, так что листки разлетелись. — Это листы с твоими ответами, и в них нет ничего, кроме лжи!

Мое сердце бешено застучало. Мало того, что теперь не было ни малейшего шанса на вторую встречу с Красным Крестом. Случилось что-то, о чем я не знал, что-то, радикально изменившее ситуацию. Я не мог выдавить из себя ни звука. Весь красный от бешенства, Азиз потребовал, чтобы я наконец начал говорить правду. Собрав достаточно смелости, я ответил, что никогда не врал. Услышав это, Азиз схватил свой портфель и ушел вместе с Саидом, оставив на полу разбросанные бумаги.

Я знал, что мне не придется долго ждать, прежде чем меня вернут в одиночную камеру, и у меня возникла глупая идея. Я засунул «Дом в медвежьем углу» под гипс, прикрывающий живот. В своем воображении я нарисовал картину, как лежу в одиночной камере и читаю книгу, которая поможет мне скоротать долгие часы одиночества.

Не успел я спрятать книгу, как в комнату вошла знакомая команда из четырех охранников, и через несколько минут я лежал на твердом ложе одиночки.

Осман, который в последнее время регулярно получал конфеты, хранившиеся на столике у изголовья, и ставший чуть менее грубым и чуть более приятным, на этот раз вел себя особенно мерзко. Зная обо всех моих физических ограничениях, он решил подвергнуть меня серии мелких издевательств, чем и занимался все время, пока его не сменил Сами, чье появление принесло мне облегчение. Я догадывался, что Осман действовал согласно полученному приказу. Тем не менее у меня сохранялись наивные мысли о дружбе, а потому я снова был удивлен, как отношения, возникшие между нами в последние недели, рассыпались в тот момент, когда меня вернули в одиночную камеру.

Сами появился вечером. Он не собирался надо мной издеваться, но и не был намерен сидеть и беседовать со мной. Когда я услышал его удаляющиеся шаги, я достал книгу, спрятанную между животом и гипсом, и стал читать. Однако не прошло и минуты, как я понял, что не смогу сохранить ее. Мысль о том, что кто-нибудь сможет неслышно открыть кормушку и увидеть, чем я занят, привела меня в ужас. Поэтому я быстро спрятал книгу. Я стал думать, как от нее избавиться, но ничего не мог придумать. Я был обречен лежать здесь с «горячей картофелиной» на животе до тех пор, пока меня вернут в большую комнату или ее найдут — и в этом случае один Бог знает, что со мной сделают.

Тем временем я по-прежнему не имел ни малейшего представления, что произошло. Было понятно, что я снова вернулся к пугающей рутине пребывания в двойной тюрьме: гипсовых оковах и одиночной камере.

Начался священный для мусульман месяц Рамадан[40], поэтому мелодия призывов муэдзинов стала другой. В дни поста ее переливы звучали более музыкально. А когда раздавался последний призыв, я начинал думать о Буазаре, о моих книгах, о сладостях и сигаретах, оставшихся на маленьком столике, и… засыпал.

Следующим утром ничего не произошло. Я вернулся к привычному существованию: aysh we-gebna с графином воды; лежать, ничего не делая, слушая отрывки из Корана и призывы муэдзина; «Дом в медвежьем углу» под гипсом. Я неустанно проклинал свою гордыню, из-за которой я мог подумать, что смогу перехитрить своих тюремщиков или хотя бы гордо заявить кому-либо из египтян об этом маленьком подвиге. Поскольку в тишине одиночной камеры думать больше было не о чем, это происшествие приобрело привычные черты «проблемы», то есть раздулось до таких гигантских размеров, что стало вызывать панический страх.

Смогу ли я сделать так, чтобы за время моего пребывания здесь книгу не обнаружили? И если ее найдут, что еще со мной могут сделать? Есть ли здесь какой-нибудь карцер, хуже этой камеры, куда помещают заключенных, заслуживших дополнительное наказание? Или они ограничатся тем, что продержат меня здесь в два-три раза дольше, чем планировали? К этому моменту книга переставала быть главной проблемой. Главной проблемой становилось совладать с паническими атаками с соматическими симптомами — учащенным дыханием, обильным потовыделением, отчаянным осмотром всей камеры в пустой надежде отыскать какую-нибудь нишу, где можно будет спрятать опасный груз.

В середине дня дверь отворилась и вошел Азиз. Он решил не идти к противоположной от меня стене, но встал прямо над моей головой, чтобы я смотрел на него исключительно снизу вверх. Он был одет по-зимнему, в причудливом клетчатом пиджаке и при галстуке; из его рта торчала тоненькая сигарета «Типарилло», которые обычно продают вместе с белым пластиковым мундштуком. Я любил курить эти тонкие сигареты и был уверен, что их мне послала Мирьям. Он стоял и смотрел на меня, всем своим видом подчеркивая колоссальную разницу между моим и его статусом, как будто это нуждалось в дополнительных доказательствах.

Между нами состоялся короткий разговор, в ходе которого я повторил свое требование о встрече с Красным Крестом. Внешне это требование было высказано очень решительно, хотя в душе я чувствовал, что мое тело превращается в студень, что оно утрачивает форму из-за ужасных условий, в которых я нахожусь. Азиз выпустил еще несколько колец дыма и вышел, не сказав ни слова. Прошло еще несколько часов. Больше никто не приходил. Я съел еще одну порцию питы с соленым сыром, день подходил к концу, и я начал думать, не пора ли спать.

Но тут дверь отворилась, и в камеру вошел гигант, которого я никогда не видел среди тюремного персонала. У него была очень темная кожа. Я подумал, что по происхождению он суданец и был кем-то из тюремных сотрудников среднего звена, возможно, одним из тех, кому любопытно взглянуть на пленного сиониста. Но нет. Он встал напротив меня и заговорил — угрожающим тоном и на таких децибелах, что ничего громче, кажется, я никогда не слышал.