На следующий день страх вернулся. Повторится ли вчерашний сценарий? Будет ли в сегодняшнем тюремном расписании пункт: «Девять вечера — избиение сионистского капитана?» Я взглянул на стену справа, увидел надпись: «Они помнят о тебе» — и начал мечтать о том, что именно сейчас два вертолета тайно летят к Каиру, чтобы меня спасти.

Со временем общая идея обрела конкретную форму, с двумя характерными деталями. Во-первых, солдаты непременно будут десантниками, а во-вторых, когда дверь откроется, это будет сам Рафуль[41]. Я четко спланировал, что я ему скажу, когда он вышибет дверь, как я подробно проинструктирую своих освободителей, как нужно меня нести с моим гипсом; как объясню, что для того чтобы не упасть, здоровой правой рукой мне нужно обнять за шею одного из десантников, который меня понесет. Словом, я полностью погрузился в планирование спасательной операции. Я положил голову на ложе, закрыл глаза и почувствовал, что успокаиваюсь. Я едва не начал улыбаться. Однако около семи вечера все неожиданно изменилось.

Я услышал, как за стеной камеры лают собаки. Нет, не одна собака, которая потерялась. И не две собаки, затеявшие ночной разговор. И не несколько собак, рассредоточенных по территории тюрьмы и находящихся в разных местах. Нет, целая свора собак находилась прямо здесь, за стеной моей камеры, и все они лаяли как сумасшедшие. Я был абсолютно уверен, что этих собак привезли в тюрьму специально ради меня, и вовсе не для того, чтобы отпугнуть парашютистов.

Сегодня в девять вечера меня не били. Может быть, супруга гигантского суданца уговорила мужа вернуться домой пораньше, чтобы помочь ей уложить маленького суданского гигантеныша. Может, двое приятелей пригласили его разговеться после окончания поста. Как бы то ни было, этой ночью меня не били.

Вместо этого они задумали вытащить меня из камеры, положить в середине двора на холоде и пронизывающем ветру, прямо на песке, голого под моим гипсом, и позволить беснующимся собакам носиться вокруг и наскакивать на меня, сколько им заблагорассудится. Я мог нарисовать эту сцену в своем воображении, и с каждой секундой она становилась все реальнее. Меня пугало, что песок попадет под гипс и бинты, и от него нельзя будет потом избавиться. Я боялся собак, которые, как я подозревал, были не столь вышколены и дисциплинированы, как мой палач-суданец. Ни один доктор не сможет вовремя вмешаться, когда собаки поймут, что я сионист и на меня не распространяются никакие правила. Снаружи бушевал ветер, и мысль о том, что в такую холодную ночь я буду лежать в середине покрытого песком двора абсолютно голый, не считая гипса, окруженный сворой собак, приближающихся все больше и больше, превращала меня в развалину.

Я не мог притронуться к пите и сыру, которые Сами принес мне в камеру. Я чувствовал, как сердце бешено колотится в груди. Я не знал, сколько сейчас времени, но знал, что ночная программа начинается около девяти вечера. Собаки продолжали лаять и носиться, и я знал, что сегодня мои тюремщики снимут перчатки и позволят себе гораздо больше. Шло время, ничего больше не происходило. Я ждал, когда наступит десять, потом одиннадцать. Из репродукторов неслись отрывки из Корана, надо мной, в перекрытиях асбестового потолка, сновали крысы, собаки продолжали лаять… И я наконец заснул, совершенно измученный ментальным террором, которому я подвергал себя последние пять-шесть часов.

Утром я проснулся в некотором изумлении от осознания, что нам приходит в голову и как это на нас влияет. Собаки исчезли, но я все еще не мог заставить себя съесть завтрак. Осман принес мне ведро, чтобы я справил в него малую нужду, и остался ждать рядом со мной, словно я был невидимым. Время от времени этот Осман меня пугал. Я даже начал надеяться, что, когда Осман, эта тикающая бомба, в один прекрасный день все-таки взорвется, за дверью будет ждать тюремный врач. Мое тело снова покрылось черной коркой, поскольку с момента возвращения в одиночную камеру я много потел; я стал вонять.

Я решил, что, если этой ночью меня будут бить, я сделаю вид, что потерял сознание, чтобы тем самым прекратить избиение. Однако я никогда не был хорошим актером. Да и как это изобразить? Я предположил, что, если я закрою глаза, а мое тело полностью расслабится и перестанет реагировать, до них дойдет, что я имел в виду.

Я вспомнил, как Янкеле Нахманис, возглавлявший в израильской армейской разведке отдел, занимавшийся допросами военнопленных, как-то рассказывал, что существует простой способ удостовериться, в сознании человек или нет: нужно приподнять его голову за волосы и потом отпустить. Если человек действительно потерял сознание, его голова упадет, как камень. Если же человек симулирует обморок, его голова будет падать немного медленнее, поскольку мышцы шеи инстинктивно напрягутся, чтобы ее удержать.

Я стал проверять, что чувствуешь, когда твоя голова падает, как камень. Оказалось, что это совсем не так страшно. Я снова поднял голову и дал ей упасть на твердую поверхность, на которой лежал. Я предположил, что при достаточной тренировке смогу добиться, чтобы моя голова падала как у человека, действительно потерявшего сознание. Снова и снова я ронял голову на твердый бетон. Голова раскалывалась, но я понимал, что, если этой ночью суданец вернется и будет меня бить, мне нужно будет проявить инициативу и внести какие-то изменения в происходящее. Я надеялся, что для проверки, в сознании человек или нет, египтяне пользуются теми же методами, что и Нахманис, а не какими-то другими, но уверенности в этом у меня не было.

Время ползло медленно. Послание, нацарапанное на правой стене куском засохшей питы во время последнего пребывания: «Они помнят о тебе. Они вернут тебя домой. Все будет хорошо» — было еще различимо. Но я больше не был уверен, что все будет хорошо.

Ближе к вечеру дверь открылась. Я предполагал, что это вернулся суданец. Но это был Саид. Он держал коричневый конверт, его лицо было очень серьезным. Он спросил, как у меня дела. Я ответил, что у меня все замечательно. Я спросил, знает ли он, что происходило в камере в последние дни. Он сказал, что не совсем, добавив, что, когда человек непрерывно лжет, он не должен удивляться, что к нему стали относиться не так гостеприимно, как прежде: ведь он оскорбил хозяев. Я спросил, почему он считает, что я лгал. Саид извлек из конверта лист бумаги:

— Вот статья из вашей газеты, где сказано, кто ты такой. Зачем ты нас обманывал?

Я сказал, что хочу прочесть статью. Он протянул мне лист бумаги. Он был размером со страницу пятничного приложения. Страница была покрыта арабскими пометками, а в центре помещалась вырезанная из газеты фотография пилота, стоящего у двери самолета «Норд» — французского транспортника, используемого ВВС Израиля, — находящегося в полете. Его лицо было скрыто маской, на нем был мягкий шлем, какие носят парашютисты, и он был готов покинуть самолет.