— Знаки, приметы, божественные предвестия, демонский мальчишка.

Мау поднял голову. Рассвет уже был так близок, что виднелась только звезда Огня.

— И как, нашел? — спросил он у жреца.

— Нет, но будет просто ужасно, если знамение там есть, а я его пропущу, — ответил Атаба.

— А перед волной было знамение? Послание богов, написанное на небе?

— Возможно, но мы его не поняли.

— Мы бы поняли, если бы они закричали. Поняли бы! Что им стоило крикнуть?

— Э-ге-гей! — раздался крик, такой громкий, что, казалось, эхо отдалось в горах.

Мау задрожал всем телом и только потом сообразил: крик донесся с моря! Там, на воде, горит огонь! И это не охотники за черепами, потому что тем не пришло бы в голову кричать «э-ге-гей!».

Но старик уже стоял на ногах. Рот его приоткрылся в жуткой усмешке.

— Ага, поверил! — каркнул он, грозя Мау тощим пальцем. — Поверил, хоть и на миг! И испугался, и правильно сделал!

— Там каноэ с парусом «клешня»! — сказал Мау, пытаясь не обращать внимания на старика. — Они огибают мыс! Смотри, у них даже есть горящий факел!

Но Атаба еще не закончил злорадствовать.

— Хоть на миг, но ты…

— Наплевать! Смотри! Там люди!

Каноэ входило через новый пролом в рифе. Мау различил двух человек — две фигуры, призрачные в слабом утреннем свете, опускали парус. Прилив был удачный, и люди знали, что делают, так что суденышко легко, словно само собой, скользнуло в лагуну.

Оно мягко ткнулось в песок. Из него выпрыгнул молодой человек и побежал к Мау.

— Здесь есть женщины? — спросил он. — Пожалуйста, скорее! Жена моего брата вот-вот родит.

— У нас только одна женщина, и она больна.

— Она может спеть призывающую песню?

Мау посмотрел на безымянную женщину. Она так и не сказала ни слова, и он подозревал, что у нее с головой не все в порядке.

— Сомневаюсь, — сказал он.

Мужчина обмяк. Он был молод, всего несколькими годами старше Мау.

— Мы везли Кале в Женскую деревню на Отмельных островах, когда ударила волна, — сказал он. — Их больше нет. Стольких островов не стало. А потом мы увидели ваш дым. Скажи, где ваш вождь?

— Это я, — твердо сказал Мау. — Отведите ее в Женскую деревню. Вот Атаба, он покажет вам путь.

Старый жрец презрительно фыркнул и скривился, но спорить не стал.

Юноша уставился на Мау.

— Ты — вождь? Но ты всего лишь мальчишка!

— Не всего лишь. Не только. Может быть, даже и не мальчишка. Кто знает? — ответил Мау. — Пришла волна. Настали новые дни. Кто знает, что мы такое? Мы выжили, и это главное.

Он замолчал и подумал: и станем теми, кем должны стать…

— У нас есть девочка, она вам поможет. Я пошлю ее в Женскую деревню, — сказал он.

— Спасибо. Только это будет очень скоро! Меня зовут Пилу, а моего брата — Мило.

— Ты про призрачную девчонку? — прошипел Атаба на ухо Мау, когда юноша убежал обратно к лодке. — Это неправильно! Она не знает наших родильных обычаев!

— А ты знаешь? — спросил Мау. — Можешь ей помочь?

Атаба отпрянул, словно ошпаренный.

— Я?! Нет!

— Тогда отойди и не мешай. Увидишь, она сообразит, что делать. Женщины это умеют, — сказал Мау, стараясь говорить уверенно.

Кроме того, это же правда, разве нет? Мальчикам, чтобы официально стать мужчинами, нужно было пожить на острове и построить каноэ; а с девочками это получалось как-то само собой. Они волшебным образом постигали разные вещи — например, как держать младенца правильной стороной кверху и при этом издавать нужные звуки вроде «ути-сюси-пуси», чтобы он не орал до посинения.

— Кроме того, она не мужчина, она умеет разговаривать, и она живая, — закончил он.

— Ну что ж, я полагаю, при сложившихся обстоятельствах… — сдался Атаба.

Мау посмотрел на двух братьев, которые помогали беременной с большим животом выбраться из каноэ на песок.

— Покажи им дорогу. Я быстро! — сказал он и умчался.

«Интересно, женщины брючников такие же, как и обычные женщины? — думал он на бегу. — Она так рассердилась, когда я нарисовал ту картинку! Они когда-нибудь раздеваются? О, пожалуйста, пожалуйста, только бы она согласилась!»

Он вбежал в нижний лес, звенящий птичьими песнями, и следующая его мысль была: «Кому я только что сказал «пожалуйста»?»

Дафна лежала в темноте, обмотав голову полотенцем. В трюме разбитого корабля было душно и сыро и воняло. Но ей приходилось соблюдать приличия. Бабушка всегда настаивала на соблюдении приличий. Она специально искала приличия, чтобы их соблюсти, а если не находила, то придумывала новые и соблюдала их.

Вероятно, сон в капитанском гамаке нельзя было назвать соблюдением приличий, но тюфяк Дафны совершенно отсырел и был липким от соленой влаги. Все было мокрое. Здесь ничего не высыхало как следует, а ведь Дафна не могла развесить свою стирку на берегу: тогда мужчины увидели бы ее нижнее белье, и это, решительно, было бы вопиющим нарушением приличий.

Гамак чуть покачивался взад-вперед. В нем было очень неудобно, но у него было большое преимущество — туда не могли залезть мелкие красные крабы. Дафна знала, что они будут сновать по полу, забираясь во что попало, но, по крайней мере, если обмотать голову полотенцем, не слышно будет легкого скрежета, который они издают на бегу.

К несчастью, полотенце не помогало против того, что на родине Дафны называли рассветным хором. Впрочем, это слово не очень подходило для чудовищного взрыва звуков, раздавшегося снаружи. Это походило на войну, в которой сражающиеся вооружены свистками: все существа, покрытые перьями, одновременно сходили с ума. И ужин, съеденный этими проклятыми птицами в панталонах, начинал проситься наружу с восходом солнца: Дафна слышала, как птицы трещат на палубе у нее над головой. Кроме того, судя по доносившимся до нее звукам, у попугая, некогда принадлежавшего капитану Робертсу, еще не кончился запас ругательств. Некоторые ругательства были на иностранных языках, что ухудшало дело. Дафна все равно могла определить, что это ругательства. Просто знала, и все тут.

Она спала урывками, но в каждом туманном полусне, на грани бодрствования, видела мальчика.

В детстве Дафне подарили книгу про империю, с патриотическими картинками, и одна из них ей запомнилась. Картинка называлась «Благоуродный дикарь».

Дафна тогда не поняла, почему мальчика с копьем в руке, с золотистой и гладкой кожей, похожего на только что отлитую бронзовую статую, обозвали уродным. По ее мнению, он был очень красив. Только много лет спустя Дафна поняла, что дикарь на самом деле был «благородный».