Мой друг Отто тогда и не подозревал, что в течение короткого времени останется в Европе, кроме Юппа-Соломона, не так много евреев и что как раз его соотечественники обогатятся на их бриллиантах, золотых коронках, костях и волосах. Да и Юпп этого еще не знал, хотя на уроках мы учили, что уничтожить евреев необходимо. Но как и когда?

Фильм все-таки помог мне забыть мою боль и мой гнев. Он был чисто развлекательным и временно снял мое внутреннее напряжение. В зрительном зале находились в основном женщины, так как большинство мужчин были призваны на фронт. В тылу оставались только старики и военные-отпускники.

С Цогглауэром я встретился после войны — таким образом еще раз уступил свое место Юппу. Было это в 1947 году в Мюнхене. Я жил у брата Исаака. У него я встретил знакомых ему евреев, переживших концлагерь. Когда я им рассказал, что был в гитлерюгенде, они это приняли как фантастику: «Ты с ума сошел. Ты все выдумываешь!» На что я ответил: «Я могу вам это подтвердить». Тогда-то и пришел мне на память Отто из Мюнхена. Я знал только его имя и дату рождения, но этой информации было достаточно для того, чтобы узнать и адрес. Я едва мог ждать, сел в трамвай, потом в автобус, чтобы доехать до его дома. На табличке у звонка написано: «Семья Цогглауэр».

Дверь мне открыла его мать: «Да, мой сын дома».

Воспоминания о прошлом живо напомнили о себе. Еще я не вжился в свое новое положение, не привык к неоценимому богатству под названием «свобода». Юпп искал товарищей — Салли же относился к этому холодно, он был скорее надменным и высокомерным. Отто вошел в комнату, мы стояли друг напротив друга. Его радость была заметна. Я тоже сиял. Но прежде говорил только Салли, побуждаемый желанием поделиться новостью о долгожданном триумфе жизни. Мы тепло поздоровались.

Наступил момент истины. «Отто, теперь послушай. Я хочу открыть тебе свою тайну. Я никогда не был немцем, я с головы до ног еврей». Возникла неприятная пауза. Отто побледнел и спросил, как мне только удалось это скрыть. Он справился с другими своими чувствами и казался вполне спокойным.

Я ему все рассказал. Когда закончил, он посмотрел на меня, смущенный, и сказал: «Да, я осознаю, что нас обманули. Драма в том, что наш народ, и прежде всего наша молодежь, так легко поддается пропаганде…»

Я не знал, чем ответить… У меня не было к нему сочувствия. Долгое время мы сидели вместе, нам, наконец, было что друг другу рассказать. Потом я предложил пойти со мной к моему брату. Некоторое время он, конечно, колебался — ведь я ему сказал, кого он там встретит. И все-таки согласился.

В следующее воскресенье мы пошли к Исааку и его жене Мире. По этому поводу она испекла традиционный сырный пирог.

Приглашены были те же его знакомые, что с недоверием восприняли мою историю. Отто и я рассказали о нашей прежней жизни и таким образом устранили их сомнение в правдивости моих рассказов. Заодно и Отто окончательно убедился в том, что я — еврей.

В нашем общежитии каждые четырнадцать дней мы получали увольнительную. Чаще всего мы ее использовали на то, чтобы в пивной выпить пива и поесть картофельное пюре с овощами — единственное, что было возможно без продовольственных карточек.

В эти вечера вокруг нас были симпатичные девушки из BDM, они славились близкими отношениями со многими ребятами, в том числе из нашей группы.

Когда однажды выяснилось, что некоторым из них предстоит врачебное обследование на известный предмет, я немного испугался. Болтали, что у них триппер и несколько молодых людей заразились.

Громкий скандал! Наша цитадель «чистоты и чести» пришла в волнение. У меня с ними ничего не было, но меня съедал страх: не вызовут ли всех, с кем они встречались? А тогда не будет у меня никаких шансов скрыть обрезание. Мои нервы напряжены были до предела. Но постепенно вызовы все реже залетали в дом, а потом и вовсе прекратились. Моего имени в списках не оказалось.

Я вздохнул. Дни страшного ожидания пролетели, и кошмар от меня отступил.

Это было в декабре 1943 года в канун рождественских каникул. Однажды вечером в читальном зале я готовился к разговору с прибывшей к нам группой четырнадцатилетних подростков. Мне, как ротному, поручили их «просветить». Я должен был им доложить что-нибудь о значении немецкого крестьянства, «сохранившего в чистоте» кровь и расу. С надлежащей серьезностью я углубился в литературу, представленную в большом объеме. С давних пор я был любознательным. Сколь ни чуждым было мне это задание, выполнил я его наилучшим образом. В качестве Юппа я был убедителен.

Мальчики из моей группы любили меня и уважали. Меня окружал нимб «старого ветерана», который сражался в танковой дивизии. Мозги у них окончательно были затуманены, и ими можно было манипулировать. Я знал, какие тут словеса в ходу, потому мне легко удавалось составлять доклады в национал-социалистическом духе.

Итак, в тот вечер я спокойно сидел в читальном зале и составлял свой доклад. И тут услышал тихий разговор сидящих за соседним столом товарищей. Я понял, что они уже получили увольнительные на Рождество и железнодорожные билеты и теперь радовались скорому свиданию со своими близкими. «У моих родителей…» — постоянно звучало у меня в ушах и становилось все громче. Меня бросило в жар. Мои сухие губы беззвучно произносили: «У моих родителей… У моих родителей…» Чувство глубокого одиночества глодало меня. Я резко собрал всю лежащую передо мной литературу и раздраженно поставил на место. Как ужаленный, я поспешил в канцелярию к фрейлейн Кехи. Мой внутренний голос возмущался: «Юпп! Все будут проводить праздники у своих родителей, и только ты опять останешься один, нет никого, кто был бы рядом с тобой!»

Я восстал против этого. На сей раз так не будет. У меня, у Салли, тоже есть родители! И что с того, что они заключены в гетто? И у меня, как у каждого ребенка, есть на них право. Даже если мне это будет стоить жизни? — спрашивал я себя. Но не хотел признавать опасности. Волны глубокой тоски нахлынули на меня и потоком понесли за собой.

С решением ехать в Лодзь я появился в школьном секретариате. Фрейлейн Кехи была еще там. У нее было полно дел с подготовкой бесчисленных поездок, и когда я появился, вместе с кадровиком она склонилась над стопкой бумаг. Отправляющихся на рождественские праздники нужно было снабдить не только увольнительными, а еще и продовольственными карточками, карманными деньгами и билетами туда и обратно.

А тут вдруг возник я и помешал их работе. Они посмотрели на меня, и я произнес твердым голосом: «Я хотел бы уехать на каникулы и просить вас обеспечить меня необходимыми проездными документами». Они удивленно на меня уставились. После короткой паузы кадровик сказал:

— Ага, и куда же ты хотел бы поехать?

— В Лодзь.

— И что тебя туда тянет?

— Уладить некоторые дела, — сказал я немного неуверенно.

Его голос стал строгим:

— Я не намерен удовлетворять твою просьбу. Мы отвечаем за благополучие и безопасность ученика Перьела. Незачем подвергать себя опасности. Я с удовольствием приглашаю тебя со мной и моей семьей справить рождественский вечер.