– Не знаю, Хосед, получится ли у тебя встать, мазь из зверобоя и конопли помогает, но очень медленно.

– Я видел отца, видел, как какой-то человек забрал клинописную табличку с его стола, пока он спал. На столе отца могут быть только важные документы. Это не амбарные отчеты, это воля богов. Еще я видел, как твоя матушка Нинисина шла по улице, ведущей к горе зиккурата, – видимо, направлялась во дворец Энмешарра за сведениями о тебе.

Шуб-ад, помрачнев, опустила голову:

– А что мы можем сделать, Хосед? Вся надежда на то, что они пойдут нас искать. Сейчас для нас важнее всего – поддерживать огонь.

– Будем надеяться, Шуб-ад. Один из слуг моего отца видел нас, возвращаясь с виноградных плантаций. Все теперь зависит от него.

К вечеру Александр и Жак уже были в багдадском Национальном музее. Гости из Эр-Рияда решили остановиться в гостинице, куда они и отправились, высадив археологов у входа в музей. Место раскопок зиккурата Александр закопал и усердно замаскировал, чтобы непрошеные гости из соседних деревень не испортили золотые стены башни. Раскопать их кустарным образом было практически невозможно, поэтому Александр волновался только за сохранность золотой кладки, а не за ее исчезновение. С собой ученые привезли план города, несколько контейнеров с образцами кладки зиккурата, другие артефакты, представляющие большую ценность для восстановления картины жизни города, когда-то оживленного торгового и аграрного центра, а также имеющего большую культовую значимость для Шумера. Об обнаружении зиккурата помимо образцов красноречиво говорили фотографии как самой золотой кладки, так и гостей из Саудовской Аравии, Жака и Александра на фоне грохота и кучи земли рядом со знаменательным раскопом.

Сотрудники музея были поражены результатами поисков, удивление и радость на какое-то время пересилили тревогу, связанную с событиями в городе. Все артефакты подверглись тщательному осмотру, их нужно было зарегистрировать, упаковать для перевозки в Париж, нужно было получить необходимые бумаги для отправки образцов. Александр проводил часы с экспертами, регистрируя каждый фрагмент, уточняя, где, что и как располагалось в момент обнаружения, поясняя фотографии и карты местности. Один вопрос оставался неразрешенным. Никто в музее не слышал о господине Ширази из Эр-Рияда, никаких договоренностей с администрацией города о раскопках зиккурата не существовало. На своем счету Александр действительно обнаружил крупную сумму денег, но никто не подтвердил, что перечисление каким-то образом было оговорено с властями Багдада, Сорбонной или с Национальным музеем. Отправитель был анонимным, место отправки также не удалось установить. Более того, обзвонив все гостиницы Багдада, Александр ничего не узнал о паре из Эр-Рияда: такие постояльцы нигде не останавливались. Александр списал это недоразумение на сложную обстановку в городе и решил все уточнить перед самым отъездом. Тем более, он был уверен, что господин Ширази сам свяжется с ним.

В голове Александра прочно засел короткий, но удивительно насыщенный разговор с Гуль перед самым отъездом из лагеря. Они стояли у машины в ожидании Жака, проверявшего палатки. Гуль посмотрела на Александра внимательным, пытливым взглядом и сказала:

– Вы хотели узнать о девушке, которая уехала в Сербию четыре года назад.

– Да. Но откуда вы знаете такие подробности? – удивился Александр.

– Просто вижу. С ней все в порядке. Но вам лучше забыть о ней. Так как разочарование заключается не в том, что вы ее потеряли несколько лет назад, а в том, что можете обнаружить при встрече с ней.

– Действительно?

– Да. Зачем мне вас обманывать? Что вижу, то и говорю.

Гуль опустила глаза и отвернулась. Больше она не произнесла ни слова. Вернулся Жак, все разместились по машинам, и больше Александру не удалось поговорить с ясновидящей. Он верил ей и не верил одновременно. Относительно зиккурата Гуль не ошиблась, но кто знает, может, об Адриане она говорила неправду, господин Ширази мог попросить ее сказать то, что хотел услышать Александр. Он пытался гнать от себя мысли о том, что Адриана даст о себе знать, он не хотел верить в это, это все запутывало, усложняло, врывалось из прошлого в уже совершенно новую жизнь. Александр понимал, что не хотел бы, чтобы Адриана появилась вновь в его жизни. Ему бы нечего было ей сказать теперь. Слишком поздно. Александр никого не любил, не хотел усложнять жизнь переживаниями, выражениями чувств, и девушку он не хотел видеть, так как не хотел снова ощутить то, что чувствовал четыре года назад. И с отцом он тоже не хотел мириться, хотя осознавал его правоту; отец тоже остался там, на этой границе – до отъезда Адрианы и после ее исчезновения. Он был причастен к тем неприятным ощущениям, которые испытал Александр. Нет, он не вычеркивал отца из своей жизни, он поздравлял его с праздниками, справлялся о здоровье, но отец уже не был для Александра тем, чем был раньше. Александр отчетливо ощутил зло, исходящее от него. Разрушающее, губительное зло. Отец что-то убил в нем, раздавил, исковеркал. И это было непоправимо. Александру даже казалось, что с в каком-то смысле отец превратил его в самого себя, передав ему способность холодно относиться к окружающему миру, смотреть на все свысока, быть отчужденным конформистом. Все было и так слишком сложно, теперь в жизни молодого археолога не было места для кого-нибудь еще. Он это отчетливо понимал. И то, что Адриана могла вдруг возникнуть как из воздуха, постоянно вызывало в нем неприятное, тревожное чувство дискомфорта.

Тем временем ситуация в Багдаде становилась все более напряженной, у стен музея то и дело появлялись какие-то люди, присматривались и уходили прочь. Невеста Жака, Наргиз, объяснила, что это были крестьяне из соседних деревень, скорее всего подкупленные теми, кто прорывался в Багдад. На базарах никто не покупал их товар, и в магазины тоже почти ничего не принимали, а семьи нужно кормить. Наргиз не исключала, что они готовятся ограбить музей вместе с местными жителями, оставшимися без средств к существованию.

Музей уже долгие годы был закрыт для посетителей по распоряжению Саддама Хусейна, он работал как исследовательский центр, как хранилище бесценных экспонатов. Простой народ из деревень, из самого Багдада домысливал потенциал собранной коллекции, многие воображали, что за стенами музея хранятся в несметном количестве, как в пещере Али-Бабы, золото, драгоценные камни, все это можно было якобы выгодно продать. Но на самом деле золотых экспонатов было не так уж много, основные ценности были давно отправлены правительством в Государственный банк и хранились там в специальных ячейках и сейфах, основной костяк артефактов состоял из предметов быта, религиозного культа, погребальных обрядов, оружия, образцов письменности и много другого, и все это было из глины, дерева, недрагоценных металлов, что простому крестьянину показалось бы никчемной рухлядью и хламом.

Несмотря на нервозную обстановку, Александр продолжал регистрацию артефактов, одновременно готовясь к отъезду. В Сорбонну он сообщил об обнаружении Золотого зиккурата. С кафедры пришло письмо, в котором говорилось, что они с нетерпением ждут материалов, подтверждающих обнаружение зиккурата. Если это действительно так, то мир археологии ожидала сенсация. Пиош писал, что Черняков не скрывает своего негодования и уже готовит целую кампанию по развенчанию фактов, собранных Александром. Чтобы реабилитироваться, писал Пиош, Александру было необходимо потушить пожар выпадов в его сторону неопровержимыми доказательствами. Иначе его ожидал скандал, не менее громкий, чем сенсация об обнаружении зиккурата. Александр, сохраняя спокойствие, не терял ни минуты, регистрируя и упаковывая артефакты; он был убежден в том, что теперь ничто и никто не помешает ему заставить Чернякова замолчать, а главное, после окончания военного конфликта – вернуться в мухафазу Багдада, продолжить раскопки и явить миру новое чудо света.