Пролетело сотни тысяч секунд, но мука не кончалась.

Мне хотелось смеяться, плакать, кричать, куда-то бежать, и я никак не могла на что-то решиться.

— Как не помню, конечно, помню, — вырвалось у меня задушенным шепотом. Я зажмурилась. Я помню каждый день в школе, где был ты, и буду помнить его всегда, каждую секунду своей жизни. — Только ты относился ко мне по-человечески.

Он не заговаривал со мной. Ни разу не сказал ни единого слова, но отваживался сидеть рядом с моим отгороженным углом. Он заступался за меня, дрался за меня и ударил в лицо того, кто бросил камень мне в голову. А я даже не знала, как сказать спасибо.

В моей жизни, лишенной дружбы, он был почти другом.

Я открыла глаза. Адам стоял передо мной. Мое сердце — поле лилий, цветущих под стеклом и пробуждающихся к жизни легкими частыми толчками, подобно водопаду капель. Адам напряжен, кулаки стиснуты, мышцы рук бугрятся.

— Ты всегда знала? — Три слова шепотом, и он взорвал мою плотину, отпер губы и снова похитил сердце. Я почти не чувствую слез, струящихся по щекам.

— Адам! — Я попыталась усмехнуться, но из губ вырвалось подавленное рыдание. — Я бы узнала твои глаза в любой точке мира.

И словно открылись шлюзы.

На этот раз мне не пришлось сдерживаться.

На этот раз я оказалась в его объятиях, прижатая к стене, во мне трепетала каждая жилка, а Адам был нежен и осторожен, касаясь меня так, словно я сделана из драгоценного фарфора и могу разбиться.

Его руки бродили по моему телу, глаза смотрели мне в лицо. Сердце, как привязанное, носилось по кругу, зато мысли бежали марафон.

Все пылало. Мои щеки, руки, живот захлестывали волны чувства и освежающий ливень, я ощущала лишь силу его тела, прижатого к моему. Никогда не забуду этот момент. Мне хотелось отпечатать Адама в своей коже и сохранить навсегда.

Он взял меня за руки, прижал ладони к своему лицу, и я поняла, что никогда раньше не знала восхитительного ощущения быть человеком. Я по-прежнему плакала, когда мои мокрые глаза, вздрагивая, закрылись.

Я прошептала его имя.

Адам задышал тяжелее, чем я, его губы вдруг коснулись моей шеи, и я задохнулась, извиваясь и хватая его за руки, а он трогал, трогал, трогал меня, и я превратилась в грозу с молниями, не зная, когда же проснусь наконец.

Однажды, дважды, много раз его губы пробовали вкус ямки у меня в основании шеи. Неужели можно умереть от наслаждения? Он взглянул мне в глаза лишь однажды, когда обхватил мое лицо ладонями, и свет моего румянца пробился сквозь стены: я раскраснелась от удовольствия, боли и невероятности происходящего.

— Я так давно мечтал тебя поцеловать, — хрипло, отрывисто, низким голосом сказал Адам мне на ухо.

Я замерла от предвкушения и ожидания, я так волновалась, что он меня поцелует, и опасалась, что раздумает. Я смотрела на его губы, не понимая, как близко мы стоим, пока он вдруг не отодвинулся.

Три отчетливых электронных сирены прорезали тишину в комнате. Адам посмотрел куда-то мимо меня, словно не понимая, где он, заморгал и бросился к интеркому нажимать нужные кнопки. Я заметила, что он по-прежнему дышит как загнанный.

У меня внутри все оборвалось.

— Имя и номер, — требовательно сказал голос в интеркоме.

— Кент Адам, 45-В-86659.

Пауза.

— Солдат, тебе известно, что в комнате отключено видеонаблюдение?

— Так точно, известно. Я получил приказ снять видеокамеры.

— Кто отдал приказ?

— Уорнер, сэр.

Долгая пауза.

— Проверим. Несанкционированные манипуляции со средствами безопасности влекут за собой немедленное увольнение с лишением прав и привилегий. Тебе об этом известно, солдат?

— Так точно, сэр.

В интеркоме стало тихо.

Адам обессиленно прислонился к стене. Его губы сложились в едва заметную улыбку. Закрыв глаза, он медленно, длинно выдохнул.

Не знаю, что делать с облегчением, кулем свалившимся мне в руки.

— Иди сюда, — говорит он, не открывая глаз.

Я на цыпочках подхожу, и он обнимает меня, крепко прижимая к себе. Вдыхает запах моих волос, целует в макушку — в жизни не испытывала ничего подобного. Я уже не просто человек, я нечто большее. Солнце и луна слились воедино, земля перевернулась. Мне кажется, в его объятиях я именно та, какой всегда хотела быть.

Он заставляет меня забыть об ужасе, который я могу внушать.

— Джульетта, — шепчет он мне на ухо. — Нам с тобой надо убираться отсюда ко всем чертям, и побыстрее.

Мне снова четырнадцать лет, и я смотрю ему в затылок в тесном классе. Мне четырнадцать, и я целую вечность влюблена в Адама Кента. Я, конечно, очень осторожна, тише воды ниже травы, всегда готовая всем помочь, потому что мне не хочется снова переезжать. Я не хочу покидать школу с единственным дружелюбно расположенным ко мне человеком. Я вижу, как с каждым днем он немного подрастает, становится чуть выше, сильнее, все более волевым — и молчаливым. Он слишком вырос, чтобы папаша продолжал его бить, но никто точно не знает, что случилось с его матерью. Другие ученики сторонились Адама и охотно травили, пока он не начал отбиваться: под давлением окружающего мира его невозмутимость дала трещины.

Но глаза Адама Кента всегда оставались прежними.

Когда он смотрел на меня, в его глазах читалось добро, сочувствие, желание понять. Но он не задавал вопросов и не ждал, когда я заговорю сама. Он только старался держаться рядом, чтобы не приближались остальные.

Я начала думать, может, я не такая уж скверная.

Я надеялась, может, он что-то во мне увидел. Я гадала, может, я не чудовище, как говорят окружающие. Я несколько лет никого не касалась. Я не осмеливалась подходить к людям близко, не желая рисковать.

Но однажды это случилось, и я невольно погубила все.

Я стала причиной гибели маленького мальчика в продуктовом магазине, когда решила помочь ему подняться с пола. Схватившись за его ручонки, я не поняла, отчего он зашелся в крике. До этого я несколько лет никого не касалась и не сразу поняла, что происходит. Несколько раз, случайно притронувшись к кому-то обеими руками, я тут же отшатывалась, вспомнив, что мне нельзя ни к кому прикасаться, — крик, вырывавшийся у людей, моментально освежал мне память.

С мальчиком было иначе.

Я хотела ему помочь. Меня охватила внезапная ярость к его мамаше, не обращавшей внимания на плач и крики сына. Ее черствость возмутила меня, живо напомнив о моей собственной матери. Я только хотела помочь. Я хотела, чтобы ребенок знал — окружающим не все равно. Я не понимала, почему от прикосновения мне вдруг стало странно весело. Я не знала, что высасываю из него жизнь, не понимала, отчего он вдруг обмяк, вялый и тихий, у меня на руках. Я думала, может, сотрясающее меня ощущение всесилья, прекрасное настроение и самочувствие означают, что я излечилась от моей ужасной болезни. Я передумала много всяких глупостей, прежде чем поняла, что натворила.