Высыпав на стол содержимое сумки Родиона, Кавалерия взяла острый кусок песчаника и долго держала его в руке. Внутри мерцали сполохи. Лишь один из них коснулся пальцев Кавалерии – другие гасли, не достигая пределов камня. В миг, когда пальцы Кавалерии озарились, она издала странный звук, похожий одновременно на птичий крик и на выдох.

Штопочка бросилась к ней.

– С вами все хорошо?

Кавалерия остановила ее решительным движением. Разжала пальцы. Камень стукнул о полировку. Кавалерия сидела за столом, неотрывно глядя на камень, внутри которого погасали части жестких крыльев.

– Стрекоза! Неужели ему удалось? – прошептала она.

До ШНыра я думал, что человечество можно вчерне разделить на три группы. Первая: «конченые уроды». Вторая: «нормальные». Это просто люди. Иногда хорошие, иногда не особо, но в целом все же ничего. На них даже иногда можно положиться, но без перегруза. Если занять денег, то не слишком много. Если приехать в гости, то не больше, чем на пару дней. И третья группа: «настоящие». С ними можно в разведку, в нырок, куда угодно. Сейчас я вообще ни о ком не сужу. Однажды пег вырывается из болота с пустым седлом, и все. И про «уродов» я перестал думать плохо. Порой, бывает, «нормальный» убежит, «настоящий» отвернется, а «урод» вдруг возьмет да и поможет.

Из дневника невернувшегося шныра

Гоголевский помещик Плюшкин, дойдя до точки, собирал подошвы, тряпочки и всякий дрязг. По этой причине над ним неполных два столетия потешаются армии читателей. И лишь один читатель никогда не потешался над бедным скрягой Плюшкиным. Этим читателем был Дионисий Тигранович Белдо. Заглянув в одно из помещений его странной неправильной квартиры, тщательно охраняемой множеством заклинаний, мы были бы озадачены. Посреди абсолютно круглой, как колодец, комнаты стояло старое синее кресло с вылезшим ядовито-желтым поролоном. Вдоль стен рядами тянулись бесконечные полки, уходящие на громадную высоту, поскольку комната, как и все в этой квартирке, грешила пятым измерением. Другая уникальность полок состояла в том, что они были сделаны спиралью, так что, по сути, это была одна-единственная полка, имевшая начало, но не имевшая конца.

Чего только не лежало на этой немыслимой полке! Плюшкин умер бы от зависти. Карандаш, трамвайный билет, роман без обложки, два молочных зуба, один с кариесом, а другой – без, электрический провод с выключателем и вилкой, трубка дискового телефона, морская ракушка, сломанный лобзик, детский ботинок на липучках, ржавый ключ, болт с гайкой – оба такие огромные, что ими можно было прикручивать небо к земле, птичья поилка, домик на картонной основе, папка для тетрадей, цветочный горшок, коньячная пробка, обложка от паспорта, сломанная щетка, маска зайца с оторванным ухом, блюдо в форме рыбки, ручная дрель, чеканка с двумя окинжаленными горцами, у одного из которых во все лицо была большая дыра, и много чего еще.

Изредка Дионисий Тигранович заходил в эту вытянутую ввысь комнату, которая в обычном, нерасширенном пятым измерением пространстве не занимала толщины висевшего на стене ковра, ставил на полку какой-нибудь очередной предмет, вроде детских санок с обкрученными изолентой сломанными досочками, опускался в изодранное кресло и долго сидел, скользя по полке глазами. Казалось, он гладит взглядом эти странные вещи, не пропуская ни одной.

Никто из форта Белдо, кроме Млады и Влады, никогда не заходил сюда. Вход в комнату бдительно охранялся буйным и подозрительным заклятием, которого тайком побаивался даже поставивший его хозяин. Вздумай кто-то без разрешения сделать что-то запретное, например потрогать исцарапанные коньки с седьмого витка полки или разорвать трамвайный билет, он оказался бы двадцатью метрами глубже самого глубокого московского метро.

Резонно было бы предположить, что все эти тысячи предметов являлись артефактами, но ничуть. Просто каждый вобрал в себя самые радостные, самые светлые впечатления, которые пережил в самый счастливый миг своей жизни тот или иной человек. Эти коньки были на девушке, когда ей объяснились в любви; этот засохший цветок нашла в старой книге смертельно больная женщина, а этим молотком молодой папаша чинил детскую кровать новорожденного сына (и неважно, что потом этому сыну упорно повторяли, что его папа был полярник и его сожрала белая крашеная медведица). Не имея света в себе, Белдо жадно присасывался ко всякому внешнему свету, как больное растение на затененном окне отчаянно обнимает листьями стекло.

Дверь скрипнула. Не оборачиваясь, Белдо узнал Младу. Влада обычно входила после легкого стука ногтем, больше похожего на кошачье царапанье. Потревоженный Дионисий Тигранович мигом утратил все хорошее, что в нем только что было.

– Чего тебе, милая? – спросил он, храня в терпеливом голоске вызревшее раздражение.

– Я знаю, вы просили не тревожить, но дело важное, и я подумала… – вкрадчиво начала Млада.

Маленький старичок дернулся на креслице.

– Разве я спросил: о чем ты подумала? Я спросил: чего тебе, змеища, надо? – уточнил он.

Млада не обиделась. Обижаются люди негибкие и глупые, Млада обвилась бы вокруг любой обиды, как змея. Была бы выгода.

– Помните Дарью Прокопьевну?

Тренированная память Белдо доставила ему белое услужливое личико в платочке.

– И что, я умереть от счастья должен, что я ее помню? Сводня из Марьиной Рощи, которая пускает шелкопрядов через обручальные кольца! Десять дней любви со страстью, оплата по факту! Чего ей?

– Только что звонила. К ней ходит лечиться от запоя один берсерк. Он проболтался, что сегодня вечером Тилль планирует покушение на Долбушина!

Белдо вздрогнул и так резко сорвался с креслица, что с десятого витка чудо-полки свалился маленький напильник, которым французский каторжник некогда пропилил себе путь на свободу.

– Какой Долбушин? Какое покушение? Знать ничего не желаю! Не стравливай меня с Тиллем, дрянь ты такая! – завизжал он, пытаясь укусить Младу за руку.

Пока ее кусали, Млада терпела и, не вырывая руки, промокала Дионисию Тиграновичу лобик салфеточкой. Работая с Белдо, к чему не привыкнешь. В нее и тапками швыряли, и волосы вырывали, и в глазки плевали, и проклинали трижды на дню. Самая стервозная в мире дамочка, как известно, это балетно ориентированный мужчина.

Наконец Белдо надоело держать в зубах руку Млады, и он разжал челюсти.

– Фух! Что у тебя за вонючий крем!.. Зачем ты мне рассказала этот ужас? Я не буду спать!.. Как это произойдет? – спросил он, облизывая губы.

– По средам он ездит в спортивный клуб. Возвращается около полуночи. Узкий участок дороги преградят мебельным фургоном. Долбушина и его охранника расстреляют из арбалетов. Если потребуется – пустят в ход топоры.

Дионисий Тигранович шмыгнул носиком.

– Этот Тилль натурально бешеный! – сказал он плаксиво. – Стоит между Гаем и Альбертиком пробежать черненькой кошечке, он сразу решает, что это подходящий момент, чтобы получить зонт… А если Альбертик не поедет в спортивный клуб?