– Ко мне в клуб!

– Неужели в «Крэгг»?

– Боже, это социалистическое гестапо! Вы думаете, я спятил? – и, не дожидаясь ответа, Рой продолжал: – Это место, где играет музыка и можно потанцевать, если захочется. Вам это необязательно. Там, кроме того, можно поесть.

– Замечательно! Попсовый гуд еж?

– А вы бы хотели в «Штокхаузен»?

– Стало быть, в дискотеку?

Сильвия усмехнулась, сделав большие глаза, как будто я произнес «Воксхолл-Гарденс» или «медвежье логово». Рой более благосклонно пояснил, что теперь это везде зовется клуб, добавив из желания не вызвать во мне боязни общественного порицания, что предлагаемое еще не самое колоритное из заведений подобного рода.

Я решил, что, вероятно, так оно и есть, когда, очутившись где-то к северу от Фуллэм-роуд, мы с Сильвией сходили вниз по лестнице, увитой зелеными электрическими лампочками, мигавшими и абсолютно не источавшими света. Рой, с видом ответственного за борьбу с нарушителями порядка, подхватив Пенни, устремился вперед, наказав нам присоединиться к ним ровно через минуту. В течение этой минуты Сильвия посоветовала мне успокоиться и перестать нервничать, а я пообещал, что попытаюсь. Спустившись, мы уперлись в стеклянную дверь, которая вела в небольшую комнатку, где ничего иного не оставалось делать, как либо, подобно Рою, отсчитать деньги, получить билеты и сдачу, либо, подобно Пенни и какому-то низенькому темноволосому типу, просто стоять в сторонке. Этот последний подошел и, нежно чмокнув Сильвию, сказал: «Привет!», сделав заметную паузу в том месте, где полагалось бы произнести имя. И потом произнес:

– Добрый вечер, сэр! Очень рады видеть вас сегодня у нас.

Что ответить, я не знал, но Рой, сделав маршальский жест рукой, провел нас через очередную стеклянную дверь в следующую комнатку. Тут нас ожидал более широкий выбор действий: отсюда можно было пройти в туалет, или, сняв верхнюю одежду, передать гардеробщику, или же просто постоять. Почти всю дальнюю стену занимала громадная гардеробная с зеркальными дверями и, судя по звукам, со множеством толпившихся внутри людей. Один из двоих или троих темноволосых низкорослых типов, стоявших здесь при дверях, принял билеты из рук Роя и открыл гардеробную. Я ощутил на слух и мало-помалу определил зрительно, что это вовсе не гардеробная, а огромная комната или множество комнат, заполненных людским гомоном настолько, что это походило на гул уличной толпы весьма не маленького городка в будничный вечер. Рой повлек нас внутрь. Взору открылись: полукруглый бар сбоку, чей-то пупок посреди голого живота, в самой глубине сцена с движущимися по ней фигурами в бархате, два патлатых альбиноса, сидевших, держась за руки, на черном кожаном диване, огромное множество ног, по которым я ступал, за которые цеплялся, но в основном обходил, темно-синие электрические лампочки, в лучшем состоянии, чем иллюминация на лестнице, и перемежающиеся бело-красными вспыхивающими огнями, субъект средних лет в грязной, наподобие железнодорожной, робе, методично дергающий рычаг «фруктовой машины»; а также помещение, частично загороженное стеклянными панелями, оказавшееся затем рестораном. Добравшись до него, я уж начал было ощущать некое замедление в стремительном падении настроения, как вдруг со стороны сцены на меня грянула новая волна воя, невообразимого до такой степени, что вмиг стало ясно: ничего подобного я в жизни не слыхал. К нему еще примешивалось обилие механических звуков, в основном металлического свойства. Я пожалел, что слишком опрометчиво отвергал музыкальные произведения, в которых обнаруживается предусмотренное концертным исполнением затишье. Главным образом у Брукнера. Потом у Джона Кейджа. У кого еще? Нильсена? Бузони? Букстехуде? Нет, уж лучше только их произведения и слушать, чем эдак позволять сверлить себе зуб до упора и без всякого наркоза!

Нас провели к столику, стоявшему в самом далеком от сцены углу, где это мракобесие было слышно хоть на сотую долю слабее и который украшали гиацинты из цветного стекла. Рой усадил нас с Сильвией на стоявшие у стены черные кожаные банкетки, а сам с Пенни уселся напротив, вне всякого сомнения продолжая разыгрывать отечески-покровительственную роль по отношению к каждому из нас, хотя и в разной степени. Но в окружающем полумраке, который вызывал в памяти темноту «Блиндажа» и скорее усиливался, чем оживлялся вереницами колдовских огней на тележке со сластями и напитками, я не думаю, чтобы кто-нибудь даже в непосредственной близи мог узнать Роя, – а если бы и узнал, то, огорошенный таким грохотом, даже не успел бы окликнуть и тотчас бы о нем позабыл. Тогда зачем? Зачем все это? Теперь, когда моя услуга воплотилась в реальности, когда была уже (я отчаянно надеялся) больше чем наполовину выполнена, она практически утратила весь возможный первоначальный смысл. Все вокруг укрепляло во мне это чувство никчемности. Как будто кто-то подсыпал мне в мой «Гиннесс» некий галлюциноген, и меня, как выражаются нынешние сопляки, повело.

Время потекло так, словно его внезапно сделалось неизмеримо много. Из полутьмы появилась девица, вся сверху донизу завернутая в кусок шелка длиной дюймов в восемнадцать, не меньше, и протянула нам листки пергамента; по-видимому, меню. Я внимательно вгляделся в свое, протер оказавшейся под рукой салфеткой очки, вгляделся еще раз, и тут до моего слуха донеслись какие-то фразы насчет гарнира, четырех персон и еще соуса из белого вина. Предвижу, что в один прекрасный день тем, кто питается вне дома, если таковые еще останутся, понадобится более углубленное знание азбуки Брайля, а также умение читать с губ. Воспользовавшись мгновением затишья посреди воя, я заказал себе суп, бифштекс и пиво, и свои слова я только и смог расслышать в момент краткого включения человеческих голосов и смеха. Почти соприкасаясь головами через стол, Рой с Сильвией, подобно каким-то легендарным существам, бормотавшим что-то едва различимое, но доступное для слуха, были погружены в любовные постанывания и завывания. Пенни в прямом и переносном смысле была слишком далеко, недоступна для общения: обращаться к ней – все равно что просить взаймы у глухонемой. Появился мой бифштекс и оказался на удивление, если я не утратил на тот момент способности удивляться, отличного качества. Пока я жевал мясо, Рой разражался умеренными громами, выговаривая Пенни за то, что та ничего себе не заказывает, и пытаясь убедить ее это сделать. Втолковывая это ей прямо в ухо, Рой подливал себе еще из совсем недавно полной бутылки скотча, начав с размера аперитива, он плавно перешел к дозам в объеме столового вина. Пенни мотала головой, указывая на тарелку, с которой она сразу по пришествии съела несколько оливок и редисочек. Сильвия повернулась ко мне. Я отметил, что лицо у нее почти правильной круглой формы.

– Невыня-а-сима со своим выпендрежем! И во время борьбы она выступала. Какие мы чувствительные! Что, больше всех надо?

– Может, она просто не голодна?

– Ах, бросьте! – (Повелительная интонация Сильвии вкупе почти со всем, что она сегодня говорила и делала, вызывали сильное подозрение, что она – дочь лорда, не иначе.) – Если вправду сыта, закажи себе полную тарелку и сиди, хоть ни к чему не притрагивайся. Вот как надо, понятно? – Сильвия подалась вперед наискосок через стол и прошипела Пенни: – Что, купилась, Белоснежка? Душа в пятки ушла? Ладно! Погоди, то ли еще будет!