Он встретил ее у дверей «Феррары» привычно мелькнувшей кривой улыбкой и бойкими речами, но был церемонно вежлив, чего Гарриет за ним не помнила. С явным интересом, даже с азартом выслушал он рассказ о заграничном турне, а она — вполне предсказуемо — обнаружила, что на карте Европы он ориентируется как в своем поместье. Попутно он рассказал пару забавных случаев, приключившихся в поездках с ним самим, добавил несколько замечаний о ситуации в современной Германии, обнаружив глубокое знание предмета. Ее удивило, что он в курсе всех нюансов международной политики, — она и не думала, что его всерьез интересует общественная жизнь. Неожиданно для себя она вступила с ним в яростный спор об Оттавской конференции,[77]от которой лорд Питер почему-то не ждал ничего хорошего, — а к тому времени, как подали кофе, ей настолько не терпелось опровергнуть его возмутительные взгляды на разоружение,[78]что она совсем забыла, с какой целью пришла в ресторан (и была ли у нее какая-то цель). В театре она изо всех сил напоминала себе, что пора уже сказать что-то решительное, но отстраненно-дружеский тон беседы не располагал к тому, чтобы сменить тему.

После спектакля он посадил ее в такси, спросил, какой адрес назвать шоферу, церемонно осведомился, можно ли ее проводить, и уселся на соседнее сиденье. Тут-то и надо было действовать, но, как назло, он благодушно лопотал что-то о георгианской архитектуре Лондона. И только когда они уже ехали по Гилфорд-стрит, наконец повисло молчание — но первым нарушил его Питер (Гарриет слишком долго готовилась к броску):

— Насколько я понимаю, Гарриет, ничего нового вы мне не ответите?

— Нет, Питер. Простите, но мне нечего больше сказать.

— Понял. Не беспокойтесь. Я постараюсь не слишком вам надоедать. Но если изредка мы сможем видеться — вот как сегодня, — я буду очень вам благодарен.

— Думаю, это будет нечестно по отношению к вам.

— Если других доводов у вас нет, то позвольте мне самому решать, что будет честно. — Тут он не упустил случая подтрунить над собой. — Старые привычки так просто не изжить. Я не обещаю, что полностью изменюсь. С вашего позволения, я, как и прежде, буду просить вашей руки — нечасто, строго в определенные дни: в ваш день рождения, в День Гая Фокса и в годовщину коронации. Но можете относиться к этому как к формальности. Попросту не обращайте внимания.

— Питер, ну зачем валять дурака?

— Ах да. И еще, конечно, в День дурака.

— Я надеялась, вы давно про это забыли.

— У меня совершенно неуправляемая память. То сотворит недолжное, то не сотворит должного. Но полной забастовки ни разу не устроила.

Такси уже подъезжало, шофер напряженно оглядывался по сторонам. Уимзи помог Гарриет выйти из машины и с серьезным видом подождал, пока она отыщет ключ. Затем сам открыл ей дверь, попрощался и уехал.

Поднимаясь по каменной лестнице, Гарриет сознавала: все осталось по-прежнему, побег не удался. Она вновь билась в старой сети, в той же мучительной неразрешенности. В Уимзи она заметила какую-то перемену, но, разумеется, легче от этого с ним не стало.

Лорд Питер сдержал обещание и почти ее не беспокоил. Надолго покидал Лондон, вел какие-то расследования — некоторые из них попадали в газеты, другие же так и оставались покрыты мраком. Потом на целых полгода уехал за границу, не предоставив иного объяснения, кроме как «по делам». Однажды летом он ввязался в какое-то расследование, в ходе которого ему пришлось устроиться в рекламное агентство. Работа в конторе показалась ему занятной, но вскоре дело пришло к странному и мучительному завершению.[79]Однажды он заставил себя прийти в ресторан на заранее назначенный ужин, но ни есть, ни говорить был не в силах. В конце концов он признался, что у него сильный жар и раскалывается голова, и позволил Гарриет проводить его до дома. Она всерьез встревожилась и не успокоилась, пока не привела Питера в квартиру и не сдала с рук на руки верному Бантеру. Дворецкий заверил, что болезнь эта — всего лишь реакция на переутомление: такое часто случается по завершении сложного дела, но быстро проходит. Через два дня больной сам ей позвонил, извинился и условился о новой встрече, на которую явился в весьма приподнятом расположении духа.

Кроме этого случая, Гарриет ни разу не переступала его порога. Он тоже ни разу не нарушил уединения ее квартиры на Мекленбург-сквер. Раза два или три она из вежливости пригласила его зайти, но он упорно находил отговорки — хотел, судя по всему, чтобы ее новое жилище было свободно от неловких воспоминаний. Совершенно очевидно, это не был дешевый способ набить себе цену — скорее уж попытка загладить какую-то вину. Он продолжал просить ее руки с периодичностью раз в три месяца, но всегда делал это так, что вспылить в ответ было бы очень невежливо. Как-то раз первого апреля из Парижа пришла телеграмма, состоявшая из одной-единственной латинской фразы. Начиналась она безрадостно: «Num…?»[80]Как известно, частица num «предполагает отрицательный ответ». Гарриет прочесала грамматический справочник на предмет форм вежливого отказа и ответила еще лаконичней: «Benigne».[81]

Мысленно возвращаясь к своей поездке в Оксфорд, Гарриет осознала, что эта поездка выбила ее из колеи. Она уже смирилась было с неизбежным присутствием Уимзи в ее жизни — как смирилась бы с присутствием динамита на военном заводе. Но в Оксфорде она обнаружила, что само имя его до сих пор взрывоопасно — что стоит посторонним сказать о нем слово, не важно, в порицание или в похвалу, в ней тут же вскипает ярость. Все это рождало страх: а ну как динамит есть динамит, каким бы безобидным он ни казался в силу привычки?

В гостиной на каминной полке лежала записка, испещренная мелким неразборчивым почерком Питера. Записка извещала, что по просьбе старшего инспектора Паркера Уимзи покидает Лондон и едет на север страны расследовать какое-то убийство. Поэтому он с сожалением сообщает, что не сможет встретиться с Гарриет на этой неделе. Не соблаговолит ли она оказать ему любезность и найти применение билетам, которые иначе пропадут?

Гарриет поджала губы, обдумывая последнюю дипломатически-осторожную фразу. После того скандального случая, еще в первый год их знакомства, когда он посмел послать ей подарок на Рождество, а она в порыве оскорбленного самолюбия вернула этот подарок с язвительной отповедью, Питер тщательно следил за тем, чтобы не дарить ей ничего материального. Исчезни он с лица земли — ничто среди ее вещей не напомнило бы о нем. Теперь же она в задумчивости разглядывала билеты. Можно отдать их кому-нибудь или пойти самой и пригласить подругу. Но ей не очень-то хотелось сидеть весь спектакль рядом с призраком Банко,[82]оспаривающим соседнее место. В итоге она вложила билеты в конверт, чтобы послать той семейной паре, которая возила ее в Аскот, затем порвала и выбросила записку. С призраком Банко было покончено. Гарриет вздохнула свободнее и перешла к следующей заботе.