Дверь комнаты чуть слышно скрипнула, в проёме появилось лицо Мери. Зураб не заметил её, и девушка бесшумно сделала шаг назад. Вернувшись в свою комнату и подбежав к окну, она проводила глазами фигурку Дины, исчезающую в зарослях сирени у калитки. Затем отошла от подоконника, прислонилась спиной к стене, перекрестилась и закрыла лицо руками.

Мокрый, потрёпанный ветром сад цыган Дмитриевых осветился сероватыми ранними лучами. Небо на востоке, за церковью, уже слабо розовело, сонно защёлкали в сирени первые птицы, где-то далеко, в Марьиной Роще, сипло заорал петух. Сенька заканчивал уборку, которая шла бы гораздо быстрее, если б он не бросал всё поминутно для того, чтобы в который раз подойти к Дурке и её малышу и убедиться, что с ними всё хорошо. В тяжёлой, усталой голове оставались только две мысли: слава богу, что так всё обошлось, и рассказывать или нет цыганам, как Мардо явился среди ночи и помог кобыле разродиться. Слишком велик был соблазн похвастаться, что он, Сенька, как настоящий таборный цыган, всё сделал сам, но парень прекрасно понимал: здешние опытные лошадники немедленно потребуют подробностей и сразу же убедятся, что появление малыша – не его заслуга. И тем более не поверит дед в таборе. Но сказать, что Мардо перелез впотьмах через забор, сделал всё, что нужно, и тут же снова смылся невесть куда, даже не зайдя в Большой дом, не дождавшись хозяев из ресторана, ни с кем не поздоровавшись?.. Ещё обидятся на Митьку-то. Про него и так говорят всякое, к чему лишнюю грязь лить, родня ведь… Совсем запутавшись, чувствуя, что не может ничего придумать и засыпает на ходу, Сенька кое-как выволок из конюшни последнюю охапку грязной соломы, взял из сарая свежей, вернулся с ней в денник… и чуть не грохнулся на землю, внезапно столкнувшись с кем-то в дверях.

– Кто тут? – испуганно крикнул он, сбрасывая солому на пол. И сразу же все мысли вылетели из головы. Потому что перед ним, прижавшись к стене конюшни, бледная, с полураспущенными косами, с испуганно раскрытыми глазами, стояла Дина.

– Сенька?.. – прошептала она. – Дэвлалэ… А… что ты тут делаешь?

– А ты? – растерянно спросил он. – Уже из ресторана вернулись?

Дина молчала, не сводя с него серых, почти прозрачных, неподвижных глаз. Молчание затягивалось. Нужно было что-то говорить.

– У меня вот тут Дурка… – замялся Сенька. – Кобыла… Жеребилась ночью, я при ней был.

Он уже приготовился рассказывать, как бестолковую кобылу схватило посреди ночи, прямо в грозу, и как пришлось помучиться, чтобы вытащить жеребчика, лёгшего «не тем концом»… но, посмотрев на Дину, Сенька вдруг понял, что ей сейчас не до его мытарств с Дуркой. И вообще ни до чего на свете.

– С кем ты была? – прямо спросил он, глядя на порванное, с отлетевшими пуговицами, мокрое платье девушки, на её выбившиеся из кос волосы, на сизые круги под заплаканными глазами. – Замуж, что ли, выходила? А, Динка?

Она криво улыбнулась, отвела глаза. Глядя на слабые голубые лучики раннего света, падающие в конюшню сквозь щели, сказала:

– Всё-то вы видите, цыгане… Что ж мне теперь – топиться идти? Тьфу, принесла же тебя нелёгкая! Я-то в конюшню бежала, думала здесь хоть убраться, причесаться…

– Зачем топиться?! – испугался в первую минуту Сенька. Затем понял, нахмурился. Подумав с минуту, произнёс: – Да ты это… не бойся. Я – никому ни слова. Только как же ты сама теперь будешь?..

Дина повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни недоверия – только бесконечная усталость. Сенька, не сводя с девушки взгляда, торопливо вытащил из-за ворота рубахи тусклый крестик на полуистлевшем шнуре и поцеловал его.

– Вот чтоб меня этот крест до хребта прожёг, ежели кому скажу! Чтоб… чтоб у меня Дурка сдохла, вот! Что я – баба, языком попусту чесать?

– Да ведь вы хуже баб чешете… – пробормотала Дина, отворачиваясь. Сенька ждал, напряжённо глядя на неё. Так и не повернувшись, Дина глухо сказала: – Я знаю, что ты думаешь. Но это неправда.

– Что – неправда?.. – шёпотом спросил он. – Он что – цыган? Из наших? Жениться на тебе не хочет? Так зачем же ты…

– Ох, молчи, дурак… – прошептала Дина, закрывая лицо руками.

Сенька увидел, что она плачет. Помедлив, придвинулся, осторожно тронул её за плечо.

– Ты расскажи. Я ведь уже забожился, что – никому… Кто он?

– Меришкин брат… – едва выговорила Дина.

– Что?.. – не сразу понял Сенька. – Меришкин?.. Это… грузин, что ли? Поручик? Гаджо?!.

– Вот-вот, только это и знаете: «гаджо» – «не гаджо»… – с ожесточением произнесла Дина, вытирая слёзы. – А мне наплевать! Я ему жена, и осталось только дождаться, когда война кончится! Понимаешь? Я дождусь, он за мной приедет – и я ним обвенчаюсь!

«А если не дождёшься?» – уже готово было сорваться с его языка. Но, увидев глаза Дины, её залитое слезами лицо, Сенька так ничего и не сказал. Отвернувшись, пробормотал:

– Ну, помогай бог… Он, кажется, хороший человек-то…

– «Хороший»… Что бы ты понимал! Таких на свете больше нет… – Дина вдруг приблизилась вплотную, на Сеньку пахнуло горьковатым ароматом её духов, серые мокрые глаза оказались совсем близко. – Не забудь, ты слово дал! Что – никому!

– Знамо дело, никому, – сглотнув, подтвердил Сенька. – Да ведь я и уеду завтра. Ну… а как же ты теперь?

– Никак, – слабо улыбнувшись, ответила она. – Пойду домой да буду дожидаться. Писать ему стану каждый день. И он мне тоже будет писать. Скоро ведь война кончится, третий год идёт, сколько же можно…

– А что твой отец скажет, когда узнает?

Дина только махнула рукой. И, внезапно обернувшись, тревожно посмотрела на Сеньку.

– Не видал, наши не проходили ещё? Я-то сказала, что больна, из-за этого и дома осталась.

– Нет, не возвращались. Проводить тебя до дома-то?

– Чего провожать, когда вон он? – грустно усмехнувшись, Дина кивнула на заднее крыльцо Большого дома. – У меня там окно открыто. Если ветром не захлопнуло – заберусь через него обратно, и всё. Вот досада, и причесаться-то нечем…

– У меня есть, – Сенька несколько смущённо протянул ей огромный гребень. – Только он лошадиный…

– А, лучше так, чем никак… Давай, – Дина села, поджав под себя ноги, на солому, запустила обе руки в растрёпанные косы, взяла у Сеньки гребень и, морщась, начала раздирать им спутанные пряди. Парень стоял в дверях конюшни, прислонившись к косяку, и наблюдал за её действиями до тех пор, пока она не оглянулась сердито и не приказала:

– Не смотри на меня!

Сенька, вспыхнув, поспешил выйти из конюшни. Но, когда через четверть часа Дина, уже причёсанная, умытая, в кое-как приведённом в порядок платье, вышла из конюшни и проследовала к дому, он отправился за ней. Дина дёрнула плечом, но промолчала.

Окно на первом этаже каким-то чудом оказалось незахлопнутым. Дом стоял пустой и тихий: цыгане ещё не вернулись.