Как бывает всегда, когда прежде не знакомый, но живущий по соседству человек становится врагом, Струлович начал встречать д’Антона повсюду: в ресторанах Золотого треугольника, на благотворительных обедах, в гостях у состоятельных коллекционеров, на концерте в манчестерском Бриджуотер-холле, даже на приеме Общества акварелистов в Лондоне. «Может, он мне мерещится? – думал Струлович. – Может, я вызываю его, словно духа, силой нашей обоюдной ненависти?» Струлович старался не встречаться с ним глазами и был уверен, что и д’Антон избегает его взгляда.

«Что со мной происходит?» – удивлялся Струлович. Уж не превратился ли он в одного из тех евреев, которым повсюду видится унижение собственного еврейства? Боже упаси! Подобные люди унижают только сами себя. Разве д’Антон – единственный христианин, который ему неприятен? Я не позволю, сказал себе Струлович, чтобы меня задевала мышиная возня.

Но что, если мышь особенно злобная? Злобная унылая мышь-мизантроп? Что же, на ее возню Струлович тоже научится взирать с утонченным англосаксонским безразличием.

Однажды, прогуливаясь по Натсфорду после долгого обеда с приятелем-адвокатом, Струлович оказался на краю маленькой, но гневной демонстрации перед зданием ратуши. Повод к ней, насколько он понял из раздаваемой литературы, подала компания, которая заключила с местным советом договор на переработку мусора, а кроме того, производила детали для трубопровода, соединяющего Тель-Авив с незаконными поселениями на Западном берегу.

– Какова цель данной демонстрации? – поинтересовался Струлович у одного из протестующих.

– Убедить совет расторгнуть договор.

– На строительство трубопровода в незаконных поселениях?

– На уборку и переработку мусора.

– В Натсфорде?

– Да.

– А как же наш мусор?

– Можно найти другую компанию. И потом, что значит небольшое неудобство в сравнении с…

– Вот именно, – согласился Струлович, хотя и не был уверен, чем неудобство, причиненное жителям Чешира, помешает строительству трубопровода на Западном берегу Иордана.

Протестующий пришел ему на помощь:

– Хотим создать побольше шума.

– В надежде вызвать резонанс?

– В конечном итоге – да.

«Когда бабочка взмахивает крыльями в Натсфорде…» – сказал про себя Струлович и тут заметил среди протестующих д’Антона. Он не успел ни подумать, ни вспомнить о собственном обещании – просто поддался порыву.

– День добрый! – крикнул он, а когда д’Антон обернулся, помахал ему рукой.

Д’Антону думать тоже было некогда. Возможно, он также поклялся не замечать Струловича, хотя у него и не имелось причин считать себя потерпевшей стороной, или же, напротив, пообещал, что не станет питать неприязни к тому, кто или что такое этот Струлович. Однако д’Антон оказался застигнут врасплох, и ему не оставалось ничего другого, как машинально кивнуть в ответ.

– Шумное сборище для нашего тихого графства, – заметил Струлович.

Д’Антон отвел свои печальные глаза.

– По-вашему, – продолжил Струлович, – цель этих демонстрантов соответствует традициям региона?

Когда д’Антон повернулся спиной, он повторил этот вопрос тоном, который даже на его собственный слух представлял собой своего рода демонстрацию.

– С культурной точки зрения, я имею в виду. По-вашему, она отвечает интересам местных налогоплательщиков, отдает дань долгой истории церковности, не нарушает покой и тишину…

Но д’Антон уже исчез – затерялся среди прочих протестующих.

Позже, сидя у себя в саду, наблюдая, как тени, точно демоны, пляшут над Элдерли-Эдж, и жалея, что у него нет жены, с которой можно посоветоваться, или дочери, которая не пропадает неизвестно где и не целуется с троглодитами, Струлович пытался понять, рад он или огорчен, что не опорожнил желудок от всей накопившейся желчи и не назвал д’Антона тем, кем его считал… нет, тем, кто он и есть на самом деле.

И рад, и огорчен, решил он наконец.

Огорчен, потому что желчи требуется выход, а д’Антон заслуживает того, чтобы сказать ему правду в лицо.

Рад, потому что обвинение, которое Струлович хотел бросить в спину уходящему д’Антону, неизменно возвращается и ранит бросившего его. Что это за общественная патология – как случилось, что обличить другого в низости само по себе стало низостью, – Струлович не знал. Однако дело обстояло именно так. Теперь безумен не тот, кто ненавидит, а тот, кто считает себя ненавидимым. Уж лучше бы, подумал Струлович, враги ненавидели нас в открытую, как раньше: обзывали неверными, нехристями, псами, стегали, пинали, унижали, притесняли и обкрадывали, но, по крайней мере, не наносили последнего удара – не обвиняли нас же самих в паранойе. Только взгляните, как пес возвращается на блевотину жалости к себе и счастлив лишь тогда, когда считает, будто мы желаем ему погибели.

За что мы и желаем ему погибели.

Таковы, по крайней мере, были чувства Струловича к д’Антону на момент появления Шейлока, и перемены в них ничто не предвещало.

А что же д’Антон?

У него не было к Струловичу никаких претензий, если он вообще помнил, кто такой Струлович. Уж конечно д’Антон не испытывал к нему ненависти. Он ни к кому не испытывал ненависти, тем более на расовой почве. Доказательство тому – его французско-гвинейское происхождение, количество стран, которые он объездил, и языков, которыми владел, любовь к японскому и китайскому искусству, а также естественная духовная близость с гончарами, стеклодувами и миниатюристами всех стран и эпох. Струлович – теперь, когда обстоятельства столкнули их лицом к лицу, в памяти у д’Антона все-таки всплыл неприятный образ этого человека, – страдает манией преследования. Один из тех евреев, которые ощущают собственное еврейство гораздо острее, чем окружающие. Д’Антону в голову бы не пришло, что Струлович еврей, если бы он так настойчиво это не выпячивал. В любом случае, вероисповедание – или как лучше выразиться? этническая принадлежность? – не имело никакого отношения к той неприязни, которую испытывал к нему д’Антон. Струлович не умеет достойно проигрывать, вот и все. Богатый, лишенный вкуса, навязчивый, агрессивный, раздражительный, он думает только о себе, жалеет себя и себе же вредит, выдумывает несуществующие оскорбления, а сам оскорбляет других, вечно обижен и считает, будто весь мир ему что-то должен. Подобные качества, по мнению д’Антона, нельзя назвать чем-то неотъемлемо и неизбежно присущим каждому еврею, если еврей сам не делает их частью себя.

Но поскольку в случае со Струловичем дело обстояло именно так, д’Антон, хотя и готов был ради Барнаби на все, тем не менее понимал, что будет нелегко убедить Струловича встретиться с ним и уж тем более расстаться с эскизом Соломона Джозефа Соломона к картине «Первый урок любви».

И все же д’Антон не сомневался в успехе. Если предложить за картину существенно больше, чем заплатил за нее Струлович, разве сумеет еврей отказаться от легкой наживы?