Они вошли в ложу прессы, когда соратник покойного Пишана и преемник покойного де Гюра в очередной раз требовал снести Басконскую колонну, это «безвкусное восхваление коронованного чудовища». Следующим был уже третий по счету «аксумский» запрос бывшего секунданта Поля и еще пятерых центристов-провинциалов, к которым неожиданно примкнул де Шавине. Депутаты требовали решительных действий, а между ложей прессы и гостевой ложей на облицованной императорским порфиром стене застыла, словно вникая в суть запроса, маленькая ящерица. Дюфур поморщился и достал блокнот.

* * *

Баронесса де Шавине стояла у окна новой городской квартиры и смотрела на первый в этом году снег. С тех пор как, опираясь на руку отца, она переступила порог церкви Святой Анны и зазвучал орган, минул год, но Эжени чувствовала себя даже счастливей, чем в день венчания. Ее медовый месяц, начавшийся в осеннем Лютеже и продолжившийся на Ахейских островах, не кончался. Постоянные отлучки Жерома, уезжавшего в свой парламент, когда молодая женщина еще спала, и появлявшегося лишь к вечеру, превращали жизнь в упоительную череду любовных свиданий. Еще не было дня, чтобы барон вернулся без цветов, а когда он отправлялся в округ, принимал участие в депутатских инспекциях или просто задерживался сверх обычного, приходили телеграммы. Жером называл их поцелуями из бумаги, а Эжени – собачками любви: в недавно прочитанном ею романе влюбленные не потеряли друг друга благодаря носившему письма псу.

Сегодняшняя телеграмма сообщила о внеурочном фракционном совещании, и баронесса воспользовалась случаем, чтобы втайне заказать подарки к Рождеству. Портсигар с вделанной в крышку старинной монетой для отца, шкатулку в этрусском стиле для мамы и свой портрет среди цветущего жасмина – для Жерома. Это было их любимой семейной шуткой: объяснять гостям, что, не озаботься в свое время крестоносец де Шавине гербом, нынешний барон избрал бы своим символом ветку жасмина.

Приглашенный Эжени художник славился умением изображать цветы и обещал уложиться в три сеанса. Молодая женщина не любила позировать, но согласилась бы и на большее количество – ценивший точность Жером восхищался старыми портретами, на которых кружевам и драгоценностям уделялось не меньше внимания, чем лицу, современную же манеру, когда все кажется словно бы полустертым, не одобрял. О вкусах мужа Эжени узнала, когда маркиз преподнес зятю модный пейзаж, являвший собой мешанину синих, зеленых, серых и розоватых пятен. Баронесса была слегка близорука, и для нее эти пятна сливались в рассвет над морем, но Жером видел каждый небрежный мазок, и это его раздражало, хотя из уважения к тестю он и повесил стоившую немалых денег картину в своем кабинете.

Портрет с жасмином позволял под благовидным предлогом перенести «Рассвет на Золотом берегу» в спальню Эжени, куда Жером входил при свете ночника. Фигурку поднявшего фонарь рыбака они купили в Помпеях, а рыбаку нужно море, пусть и нарисованное. Баронесса улыбнулась своим мыслям, подышала на холодное стекло и вывела вензель мужа. Было чуть больше четырех, но уже начинало смеркаться – в это время в Старых Кленах пили кофе. Зажив собственным домом, Эжени сохранила верность прежней привычке. Небрежно стерев с окна рисунок, молодая женщина собралась пройти в столовую, но раздался звонок, и лакей объявил о приезде кузины Лизы. Это было по меньшей мере удивительно – Лиза страдала постоянными мигренями, и родственники ее почти не видели. Кузины не было даже на свадьбе, но, возможно, ей стало плохо где-то поблизости.

При виде родственницы Эжени укрепилась в своем предположении – Лиза выглядела ужасно. Слегка растерявшаяся хозяйка предложила гостье кофе, та замялась, Эжени улыбнулась и велела принести второй прибор.

– На улице холодно.

– Да, – глаза Лизы были сухими и колючими, – очень холодно, но я пришла не для того, чтобы обсуждать погоду. Само собой, вы одна?

– Жером будет поздно.

– «Будет поздно»… – Кузина усмехнулась. – О да, он умеет объяснять свои отлучки. Шавине, моя дорогая, вам изменяет и изменял с самого первого дня.

– Я… я не понимаю.

– Конечно, не понимаете. Барону де Шавине, который не больше барон, чем любой из наших лакеев, требовалась жена с титулом и деньгами. Он получил несколько отказов, а потом ему представили малокровную, спящую наяву дурочку; впрочем, кого еще могли вырастить ваши родители? Если у вас хватит пороха, вы застанете его с поличным, добьетесь развода и вернете хотя бы часть приданого…

Лиза собиралась сказать что-то еще, но Эжени поднялась и негромко велела:

– Вон.

– Глупая крольчиха… Что ж, зря я к вам пришла.

– В самом деле зря. – Баронесса дернула шнурок звонка, вызывая лакея. – Проводите мадам. И больше ее не принимать!

Хлопнула входная дверь, слегка качнулся огонек лампы. Эжени тронула чашку – кофе не успел остыть, и женщина машинально выпила. Лучше быть крольчихой, чем гадюкой! Папа не зря говорит, что дядя ушел из парламента, но парламент не ушел из дяди. Жерома как раз включили в военную инспекцию, вот родственники и не выдержали. Что было бы, поверь она или хотя бы начни выяснять?! Какой-нибудь мерзавец из «Патриота» или «Эпохи» обязательно пронюхал бы, у журналистов всюду глаза и уши. Им не важно, правда или нет, главное – написать и не попасть при этом под суд. «Жена депутата де Шавине подозревает адюльтер!» – «Бывший легитимист изменяет супруге?» – «Подозрения баронессы де Шавине…» Отвратительно.

Эжени оттолкнула пустую чашку, почти вбежала в будуар, постояла возле зеркала, открыла и захлопнула шкатулку с подаренным мужем гарнитуром, дважды обошла все комнаты, вернулась к себе, торопливо переоделась и, бросив прислуге: «Если станут спрашивать, я скоро вернусь», выскочила на улицу. Свободный фиакр попался сразу же. Возница без лишних вопросов доставил взволнованную даму к служебному подъезду Национального Собрания, где Эжени без труда выяснила, что заседание еще продолжается и депутат де Шавине не только на нем присутствует, но и должен выступать. Иначе и быть не могло – если б случилась беда, она бы уже знала, и не от исходящей злобой Лизы. К ней во сне явился бы басконец и сказал, что любви больше нет, но император… Император, когда она видела его последний раз, всего лишь засмеялся и сказал, что Иль вернет только он. Если и когда сочтет нужным…

– Мадемуазель куда-то торопится? – Вкрадчивый мужской голос даже не показался отвратительным. Площадь перед парламентом – не саванна, здесь можно не бояться шакалов, по крайней мере днем.

– Да, – отрезала Эжени, – я тороплюсь.

Вкрадчивый господин галантно приподнял цилиндр и прошел мимо – он хорошо знал женщин и понял, что эта добыча не для него. Баронесса засмеялась и подняла лицо к темному, снежному и все равно показавшемуся солнечным небу. Можно было взять фиакр, но женщине захотелось прогуляться, а потом на глаза попалась вывеска мадемуазель Рене, изготовлявшей «лучшие в мире» шляпы. Эжени вспомнила, что себе подарок она еще не выбирала, поднялась на крыльцо и позвонила.

* * *

Господин премьер победил большинством в триста сорок три голоса против пятидесяти семи. Его блестящей речи аплодировало даже несколько имперцев. Радикалы в овациях не участвовали, но выступить против не рискнули; несколько наиболее нуждавшихся в упоминании своих фамилий легитимистов покинули зал, оставшиеся перешли к вопросу о ящерице, по мнению преемника де Гюра, тайно пронесенной в парламент и выпущенной обожателями тирана, дабы оскорбить память погибших и запугать живых. Один из имперцев выдвинул встречное обвинение, утверждая, что василиска принесли адепты сноса колонны, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание. Зал стремительно пустел, Дюфур тоже вышел в курительную, где и набросал предельно лаконичный репортаж. Журналист поставил точку за минуту до окончания совершенно никчемного вечернего заседания.