– Я думал, их давно продали.

– Только не его подарки! Конечно, знай Анри… – Мадам Пайе хрипловато засмеялась. – Но зачем ему было знать? Я справилась сама… Мне было семнадцать, и я была влюблена как кошка. У меня не было мужчин, кроме твоего деда. Вот так-то!

– Конечно, – неуверенно начал Анри, но басконка Тереза желала говорить, и внук замолчал, а она жадно, взахлеб вспоминала молодость и мужчин, которым когда-то сказала «нет». Маршал, генералы, министры, папский нунций, банкиры, поэты и… император.

– Мы ведь одного поля ягодки, – усмехалась умирающая в почти крестьянском доме старушка, – друг дружку насквозь видели. Хороша я была, что да, то да, ну да он какой только красотой не объелся: что хотел, то и получал, только я дом ему напоминала. У мужчин лишь один дом настоящий, остальные – так, постоялые дворы… Анри, куда бы его ни заносило, Шуаз во сне видел, а император – Басконь. Так в Тарб и не съездил, бедолага, неправильным считал родной городишко отличать, а тут я и подвернись. Как была с виноградников, и глаза по ложке…

Дед вспоминал императора часто, бабушка – никогда, только улыбалась, слушая мужа, и не малолетнему внуку было понять смысл этой улыбки. Но сегодня мадам Пайе, казалось, бросала свои тайны на вышитую скатерть.

– Будь я посговорчивей, – мадам Пайе лукаво подмигнула, – Анри бы маршальский жезл заимел. К рогам в придачу, только кто бы про них узнал? В Баскони сперва хитрость, храбрость уже потом, когда деваться некуда. Это Анри с хитростью разминулся, все де Мариньи такие, а ты, как ни пишись, – де Мариньи. В Пти-Мези тебе делать нечего, ты тут, чего доброго, на дочке нотариуса женишься. Уж лучше на туземке, а что? Я для шуазца, считай, туземкой была, а как прожили… Пусть и ссорились, а ни он ни разу не пожалел, ни я!

Анри все же спросил, сам не зная, для себя или для нее. Про императора, которому отказали. Конечно, басконец не мстил, иначе дед рассказывал бы другое и по-другому, и все же…

Женщина ответила недобрым смехом, потому что от начала до конца прочитывала газеты, в которых печатался курс акций. Отсмеявшись, Тереза заговорила. О газетчике, чье имя из брезгливости не желала называть. Этот господин три номера кряду расписывал страдания семьи виднейшего банкира, чья супруга отвергла притязания тирана…

– Знавала я этих страдальцев, – хмыкала басконка. – Муженек попался на растрате и решил откупиться даже не деньгами, их бы император взял, а женой. Ворюгу судили и расстреляли, а вдова выскочила замуж за военного интенданта. Потом его тоже расстреляли вместе с десятком других субчиков, и тоже за кражи.

– Оружейные мануфактуры? – припомнил Анри. – Дед, кажется, рассказывал…

– Он так и не понял, что крали и будут красть всегда. Твой дед ни черта не понимал, как же я могла его не любить? А император… Старый черт чуял, когда остановиться. Если хотел и мог съесть, ел, нет – отступался и забывал, потому и умер в своей постели. От меня отступился, и мы отлично поладили, даже в карты, когда он захворал, играли…

Это был странный, ни на что не похожий вечер. Анри пил, освежал бокалы, снимал нагар со свечей и слушал о том, что когда-то было жизнью, а теперь не стало даже историей, потому что маркиза де Мариньи вспоминала не героев и не злодеев, а людей, с которыми хотелось или не хотелось танцевать. Когда пробило два, она расправила рюши у горла и сказала, что пора спать. Анри спустился разбудить служанку и вернулся в кабинет, где его встретил освеженный бокал.

– Напоследок, – объяснила бабушка, и капитан понес ее вниз.

Скрипучую лестницу украшало вывезенное из имения зеркало; возле него Тереза велела внуку остановиться, а служанке – поднять лампу. В загадочной глубине высокий военный держал на руках хрупкую женскую фигурку.

– Так все и было, – сказала мадам Пайе. – Так и было…

Во сне она умерла. Пришедшая раздвинуть портьеры служанка не сразу это заметила.

«Мадам была такая спокойная, – горестно повторяла она, – такая спокойная… Ни за что не подумаешь!»

Вызванный для порядка врач долго мыл руки, потом согласился выпить коньяка, не зная, что пьет из той же бутылки, что и покойная. За окнами дождь мешался сразу со снегом и туманом, из белесого месива обугленной костью выпирала ветка яблони.

– Омерзительная погода, – поморщился доктор. – Что собираетесь делать?

– Улажу формальности, повидаюсь с родственниками и вернусь в Шеату.

– Что ж, там по крайней мере сухо… Между нами, иди речь не о мадам Пайе, я бы настаивал на полицейском расследовании. Если вы думаете, что ее убила тяжелая пища и спиртное, вы ошибаетесь. Мадам была смертельно больна, но еще одно Рождество она бы встретила. Если бы пожелала.

– Но…

– Видите ли… Я прислал ей для облегчения болей лауданум, но мадам объявила, что выплеснула его в камин. У меня не было оснований не верить. Она ведь была очень предана мсье Пайе?

– Да, – не стал вдаваться в подробности Анри.

– Что ж, уснуть и не проснуться в день рождения супруга – не худшая фантазия… Поймите меня правильно. У меня нет уверенности, что мадам воспользовалась лекарством, но она могла сделать это.

– Но если она этого не делала…

– То ей хватило самого желания уйти. Это не первый подобный случай в моей практике. Что, по-вашему, первично, дух или материя?

– А черт его знает…

– Именно. Я тридцать шестой год латаю материю, а дух если не помогает, то мешает. По большому счету с нами случается либо то, чего мы желаем, либо то, чего мы боимся. Можете спорить.

– Зачем? – С гаррахами случилось то, чего они боялись; с Терезой – то, чего она хотела… А что бывает с теми, кто недостаточно боится и мало чего хочет? А ведь таких большинство…

– Как думаете, – сменил тему доктор, – к Рождеству в Иле управимся?

– Я бы накинул еще пару недель.

– Пожалуй… Пишешь «Республика», читай «кавардак»! Басконец успел бы, он никогда не останавливался и не отступал. Видели последний «Обозреватель»?

– Я имел в виду не Республику, а дожди, которые размывают дороги. Это замедлит наступление.

Капитан ошибся. В день похорон газеты на разные голоса сообщили то ли об окружении, то ли об окружении и разгроме Ильского корпуса.

* * *

Паровоз засвистел, поезд вздрогнул, будто живое, внезапно разбуженное существо, и в окне вагона поплыл странно пустой перрон. Де Шавине улыбнулся жене и демонстративно поправил укутавший ее ноги плед, «не замечая» сидящих напротив господ с орденскими розетками и острыми усами. Эжени вытерпела. Специальный поезд следовал в Орлеан, и она была единственной женщиной в заполненном парламентариями вагоне. Жером вопреки всем писаным и неписаным правилам взял жену с собой, чтобы коллеги убедились – браку барона де Шавине ничего не грозит.