ездил вместе с отцом и вóронами в лес на встречу с пустыми, отвозил им продукты. Он был тогда совсем маленьким. Обычный мальчишка. Рассказывал, как пустые и отмеченные вместе сидели у костра и запросто беседовали. И вспоминать о той встрече ему явно было приятно.

Так вот откуда Джек Минноу и Сана знают друг друга! Сана ведь тоже говорила мне о встречах пустых и отмеченных в лесной глуши – тогда-то их пути и пересеклись, зародилась дружба.

Я представляю себе, как Минноу и Сана совсем маленькими сидели у костра, делились историями, пока взрослые танцевали. Сана наверняка рассказала Джеку ту легенду, свою любимую, о короле, который инсценировал свою смерть, а потом искренне уверовал в собственное воскрешение. Интересно… Интересно, почему Минноу рассказал Сане, когда планируется общее собрание на площади? Он наверняка понимал: она не откажется от соблазна сразить Лонгсайта на глазах всего города, устроит нападение как раз тогда, когда Сейнтстоун так уверенно заявлял о своём превосходстве. Почему? Этот вопрос не даёт мне покоя: зачем он так поступил?

– Мне кажется, ему нравились те времена, – говорит Мел. – Услышь он меня сейчас, возненавидел бы, но я всё же уверена, что он был рад состоять в тайной организации вóронов, гордился отцом, пока…

– Пока что? – подталкиваю я Мел к ответу.

– Пока отца Джека, Дейви Минноу, не убили, – хмурится Мел.

– Как это произошло?

– Я слышала несколько версий. Некоторые из вóронов утверждали, что он умер в лесу от сердечного приступа. Другие считали, что Дейви Минноу пал жертвой властей – правителей Сейнтстоуна, будто бы его смерть должна была стать предупреждением остальным: прекратить всякую помощь пустым. А вот Джек Минноу верил и верит, что его отца убили пустые. Он считает, что некоторые из пустых ненавидели даже вóронов за их метки и убили Минноу в назидание другим. Как бы то ни было, весёлые встречи у костра окончились с гибелью Дейви Минноу. Вóроны принесли его тело домой, и то был скорбный и тягостный путь. Нести мёртвый груз очень тяжело.

У меня перед глазами встаёт картинка: люди несут по пронизывающе сырому лесу человеческое тело, и я прогоняю это видение.

– С тех пор Джек держался от вóронов подальше, наверное, теперь никто и не помнит, что когда-то он сидел с ними у лесного костра. Быть может, только я и знаю.

«Знай о том мэр Лонгсайт, вряд ли он стал бы так слепо доверять своему помощнику. Что же касается причины, по которой Джек так рискует, каждую ночь отправляясь в Зал поминовения, то мне она известна: Дейви Минноу не удостоился церемонии взвешивания души. Он был забыт».

Слово «забыт» болью отдаётся в моём сердце.

Иногда, думая о папе, я вспоминаю, лишь каким он стал в самом конце, перед смертью, и вина за те воспоминания давит мне на плечи, будто миллион белых камешков. Мой папа – не тот иссохший старик, который едва мог говорить, от которого веяло смрадом разложения, а глаза походили на покрытые льдом озёра. Он другой: полный жизни, радостного смеха и весёлых розыгрышей. Я помню его голос и рассказы о том, как он подшучивал над мамой. Руки у него были сильные и уверенные, с коротко подстриженными ногтями, как того требовала работа. Этими руками он подхватывал меня, когда я училась переходить через дорогу, направлял карандаш, показывая, как правильно рисовать, крепко держался за меня, когда понял, что умирает. И так всегда. Как бы я ни старалась думать о детстве и счастливых днях с папой, в конце концов непременно вижу его на смертном одре. Помнить нужно всю жизнь целиком. Я всё ещё мечтаю отыскать его книгу и снова её прочесть. Быть может, Мел и поможет, как обещала.

Мы с Джеком Минноу чем-то похожи. Его отец дружил с вóронами, судя по всему, это был хороший, добрый человек. И всё же…

Долгие годы Минноу помнил о забытом по приказу властей отце, о его ранней и несправедливой смерти; тяжёлые мысли пожирали его изнутри – неудивительно, что от души Джека мало что осталось.

Глава двадцать восьмая

Чем ближе Сейнтстоун, тем настойчивее мы торопим лошадей. Страшно представить, что нас ждёт.

В город мы въезжаем посреди ночи, подковы наших лошадей в полной тишине постукивают по мостовой. Никто не кричит, не плачет, по улицам не разносится грохот битвы и разрушений. Спешившись, мы ведём лошадей в пустые конюшни, и плеск воды, звон и шелест снимаемой упряжи, шорох скребниц – все эти звуки кажутся слишком громкими в ночном безмолвии. Оставив лошадей, мы с Мел направляемся к центру города, ступаем настороженно, будто пытаясь не спугнуть добычу.

Окна и двери закрыты, город спокойно спит, и у меня вспыхивает мысль: «Сана нас попросту обманула». Однако едва ступив на городскую площадь, мы замираем, не в силах сделать следующий шаг.

От Зала поминовения бредут чтецы в золотистых одеждах. Они идут пошатываясь и низко склонив головы. Сегодня их широкие одеяния больше обычного похожи на язычки пламени, будто опалённые по краям, подёрнутые тонкими полосками пепла у подола. В Зале поминовения стоит тишина, двери распахнуты настежь, но не потому, что в здании читают имена, как читали день и ночь долгие годы, а потому, что массивные деревянные створки дверей сорваны с петель, как выбитые зубы на прекрасном лице. Витражи всех цветов радуги, украшавшие окна, разбиты, и я понимаю, почему здесь нет горожан, – им не за что сражаться, у них ничего не осталось. Город мёртв, потому что уничтожена половина его сердца.

Мел останавливается рядом со мной на пороге, а когда я шагаю вперёд, удерживает меня за руку.

По её лицу струятся слёзы.

– Не могу, – шепчет рассказчица, качая головой.

– Я должна туда войти.

Мы долго стоим рядом, вздрагивая от сдавленных всхлипов и страха. Прежде чем исчезнуть во тьме боковых улиц, Мел едва слышно произносит:

– Леора, найди свою мать. Тебе сказали о ней неправду.

Я настороженно оглядываю площадь в поисках преследователей.

Никого. Тёмные здания замерли в тишине. Я переступаю порог, и меня никто не останавливает.

Некоторые сиденья потемнели – они обожжены, но не разрушены.

«Повезло, – мелькает мысль, однако она тут же сменяется другой. – Возможно, зданию лучше было бы сгореть дотла, потому что смотреть на то, что осталось, нет сил».

И хуже всего тишина. В Зале поминовения никогда не бывало тихо. Каждую секунду здесь звучали имена достойных. Короткие паузы случались, только когда чтецу требовалось сделать вдох перед следующей вереницей имён. Однако чтецов больше нет, они умолкли не по своей воле, и кто