— Ну как, похож? — спросил следователь свидетеля.

— Вроде да… — Продавец задумался. — Нос, кажется, покороче.

Следователь внес изменения.

— А сейчас?

— Губы чуть другие и лысина…

— Что лысина?

— Она больше, а волос, значит, меньше…

— Ясно…

После всех изменений и доводок по получившемуся в итоге фотороботу вполне можно было опознать профиль Петра Кирилловича Онопко.

Тем временем в «ЛИАнЯ» мужчины просматривали запись уже во второй раз. Ускоренную, конечно. На ней белый уголок платка начинал шевелиться, съеживаться, чернеть, будто он лежал на раскаленных углях, а не на пепле комнатной температуры. Наконец, выпустив напоследок несколько тончайших струек дыма, тряпка полностью смешалась с пеплом.

— Давайте еще раз, Степан Юрьевич, — предложил Федор Барлуков.

— Зачем? Все, что надо, мы уже видели.

— Завораживающее зрелище, — пояснил научный сотрудник, — нарушающее все мыслимые физические законы, в том числе закон сохранения.

— Почему же? — не согласился шеф. — Просто пепел каким-то образом содержит в себе иную, не известную науке энергию и передает ее всему, с чем вступает в контакт.

— А фаянсовая чашка? — поинтересовался Барлуков. — Почему она даже не нагрелась?

— Фаянс хороший диэлектрик, но я уверен, пройдет довольно продолжительное время, и чашка треснет.

— Или расплавится.

— Все может быть…

Положив метлу на плечо, Валентин Петрович отправился в мастерские, где у мальчиков проходили уроки труда. По случаю каникул двери оказались заперты, но простенькие механические замки теперь не могли остановить бывшего учителя. Он даже не прикасался к ним рукой, а язычки, негромко щелкнув, открылись.

Валентин Петрович вошел в мастерскую деревообработки. Циркулярная пила, стационарный фуганок, ленточная пила — все эти станки ему были без надобности. Он сразу прошел в каптерку трудовика, где в ящике письменного стола обнаружил хорошо просушенные заготовки из корня дикой груши.

Валентин Петрович улыбнулся. Он знал, что учитель труда, пенсионного возраста мужчина с явной примесью бурятской крови, порой покуривает трубку, а вот то, что он еще и сам производит их, стало приятной неожиданностью.

Курительная камера, чубук, мундштук, довольно длинный, — это хорошо, он привык к подобным.

Бывший учитель попробовал собрать трубку, и ее части плотно вошли друг в друга, вероятно, уже подогнанные. Дерево было не отшлифовано и не покрыто лаком, ну да это и не обязательно. Трубка как трубка, не хуже других…

Валентин Петрович сунул ее во внутренний карман пиджака, после чего покинул мастерскую.

В фондах научной библиотеки Марина Младич ориентировалась не хуже чем рыба в воде, а потому об официозных «Иркутских губернских ведомостях» даже и не заикалась, а попросила для начала подшивки газеты «Прибавления к Иркутским губернским ведомостям» за 1911–1912 годы. Она могла бы просидеть с этими толстенными подшивками не один день, но интуиция подсказала ей начать просмотр с апреля 1912 года. И (о чудо!) в номере от 6-го числа она довольно скоро обнаружила заметку под названием «Бурятский табор». Вот что она прочла:

«Утром 5 апреля сего года можно было наблюдать прелюбопытнейшее зрелище всего в нескольких верстах от границ губернского центра. Целый бурятский улус Хандабай, расположенный на берегу речки Олха со времен Ивана Похабова, основателя Иркутского острога, вдруг снялся с места, погрузил скарб на лошадей и откочевал на манер цыганского табора на 20 верст выше по течению вышеупомянутой Олхи. Все, что можно было с собой увезти, буряты забрали, но их пятистенные избы, сложенные на манер юрт из добротных лиственничных бревен, остались теперь без хозяев.

Что заставило жителей уйти, бросив веками насиженное место?

На вопросы нашего корреспондента отвечать все они, как один, отказались, и мы можем только строить догадки.

Общеизвестно, что у иркутских бурят, всех поголовно крещенных по православному обряду, влияние шаманов, то есть священнослужителей их исконной религии, до сих пор значительно. Так, может быть, именно шаманы или один из них, пользующийся особым доверием обывателей, объявил место, на котором стоит улус, неблагоприятным и велел жителям покинуть его…»

В заметке было еще несколько предположений, одно нелепее другого, так что причина массового исхода осталась невыясненной, зато дата его Марине Младич была теперь известна — 5 апреля 1912 года.

«Стоп! — сама себя остановила девушка. — Это же по старому стилю! Что, интересно, происходило в мире 18… нет, 17 апреля 1912 года, накануне исхода жителей из улуса?»

Марина набрала дату в поисковике, и одна из ссылок показалась ей любопытной. Называлась она «Гибридное солнечное затмение 17 апреля 1912 года».

С того самого момента, как в здании хандабайского лицея спасатели развернули свой штаб, завуч Нина Павловна Забазнова приняла самое активное участие в организации помощи пострадавшим. Она была одновременно везде: курировала, объясняла, давала указания. Скоро к ней уже отправляли погорельцев, как к официальному лицу, каковым она, конечно же, не являлась. Впрочем, какая разница? Нина Павловна знала, что и как надо делать и, главное, что и как делать ни в коем случае нельзя. Категорически!

Корреспонденты двух местных изданий и одного центрального уже взяли у нее интервью.

Журналисты и операторы каналов НТВ и ТВ «Центр» чуть не подрались, отстаивая право первых съемок.

Возможно, ее с кем-то путали, но Нина Павловна считала, что достойна и не такого внимания. Словом, это была ее минута славы, растянувшаяся на целый день.

Уставшая, она сидела в своем кабинете, отпаивая черным кофе кого-то из высших чинов спасателей, когда увидела за окном Валентина Петровича Вереникина. Среди всеобщей суеты, нервотрепки и неразберихи, покинув мастерскую, о чем завуч знать не могла, он спокойно и сосредоточенно подметал школьный двор.

Нина Павловна невольно улыбнулась.

«Мой молчун», — подумала она с нахлынувшей вдруг нежностью.

16.16. Поселок Олха

Окно третьего этажа распахнулось, и в отверстом проеме появился ствол карабина «Тигр». Потом девушка услышала голос:

— Женька, ты, что ли?

— Я, Коля, я!

— Одна?

Она непроизвольно хихикнула, не удержалась. Возможно, причина тому — нервное перевозбуждение.

— Нас тут девок пять или шесть, и все Женьки Луневы, соседки твои!

В оконном проеме ствол пропал и появилась голова Николая Зуева.