Раздались свистки командиров. И слегка оглохший от взрывов корпус, вскочив с земли, заорав, что было мощи «Ура!», рванул вперед – атаковать деморализованного противника.

Удар. И японцы дрогнули. Побежали. Кто смог, потому губительность и эффективность такой атаки оказалась очень высокой…

Генерал Куроки сумел разобраться в ситуации только тогда, когда ему доложили, что центр пал и беспорядочно отступает. Слитный взрыв он слышал и сам. О том, что это такое – догадывался. Но то, что его центр пал, не ожидал.

Отовсюду уже сыпались доклады, один хуже другого.

Вот с северного фланга прилетел вестовой, докладывающий о начале артиллерийской подготовки. Вот прилетел взмыленный унтер, сообщивший о бое на батареях в центре…. У Тамэмото Куроки просто голова пошла кругом от всей этой вакханалии. Но главное он понял, что его армия скатывается в совершенную панику, теряя управляемость с каждой минутой. Посему единственное, что он сейчас мог сделать – это совершить общее отступление. Вряд ли у Куропаткина имелось под рукой действительно большое количество пехоты, чтобы развить успех в стратегическом масштабе. Конечно, разведка могла ошибаться, но укрыть десятки тысяч человек крайне непросто. Посему главным он увидел недопущение беспорядков и сохранение управляемости пусть и разбитого, но все еще войска. Сохранить. Вывести из-под удара. Привести в порядок. Занять крепкую оборону. И уже потом начать думать – как поступать дальше.

Когда сражение закончилось, Куропаткин выехал на позиции. Туда между порушенных проволочных заграждений валялись тысячи трупов. К траншее, заваленную телами погибших. К предполью.

Безрадостная картина.

Десятки тысяч человек пали, превратившись в обычные куски мяса, местами уже гниющие. Ведь тела, оставшиеся после провалившейся атаки пятнадцатого июня, еще не убрали. И оттуда, мягко говоря, пованивало. Лето все-таки. Везде валялись не только сами люди, но и фрагменты их тел, вывороченные внутренности…. Всюду сновали санитарные, трофейные и похоронные команды. Стремительно наводился порядок, насколько это было возможно, конечно. Чуть в стороне китайцы копали братские могилы. Священники мрачно и как-то даже неприкаянно бродили, размахивая кадилом с тлеющим ладаном над телами. Они понимали – ритуал должно не совершить. Но хоть так. То и дело поднимались стайки птиц с раздраженными криками. Оно и понятно – оторвали от вкусной и сытной трапезы.

Кавалерийский корпус Ренненкампфа форсированным маршем уходил на юго-запад, к Инкоу. Там имелся небольшой гарнизон японцев, не представлявший никакой угрозы для кампании. Но это не помешало Алексею Николаевичу отправить туда свою кавалерию. Ренненкампфа не сильно жаловали в армии, а мужчина он был толковый и даже талантливый. Его нужно было продвигать вперед. Толкать руками и ногами, для того и отправил к Инкоу. Требовалось громкое дело, пусть и малой пользы, но большого шума. Начальником штаба при нем стоял Мищенко, тоже неплохой кавалерийский командир.

Казалось бы, враг под Ляояном разбит и беспорядочно отступает. Идеальная же ситуация для массирования использования кавалерии. Но Куропаткин считал иначе. Да, генерал Куроки потерял много пушек и пулеметов, а его войска практически не управляли, но отходили компактно. И их было много. Очень много. До смешного. По данным штаба под рукой Куроки находилось никак не меньше семидесяти тысяч.

А что представлял собой кавалерийский корпус Ренненкампфа? Целых три дивизии! Да. Но крайне облегченного состава. В каждой было по два полка, а в тех полках – по два дивизиона при двух эскадронах. Жиденько. Очень жиденько. Да, в качестве средств усиления шел сводный полк конной артиллерии и две роты станковых пулеметов на эрзац тачанках, ну и все самозарядные винтовки Мондрагона, переданные сюда. Однако преследовать и громить отступающего Куроки такой формат войска совсем не подходил. А вот ударить по удаленному гарнизону, не ожидающему такого сюрприза – вполне.

Куропаткин думал и шел вдоль траншеи, вглядываясь в лица мертвецов.

Незадолго до начала наступления японцев от него уехал Витте. Лично приезжал. Несколько часов беседовали о чем, безусловно, уже доложили его кураторам. Что они подумают? Да это и не важно. Как ни поверни – он становился слишком опасным для них. Многие знания – многие печали. Особенно, когда ты знаешь то, чего не должно знать или представляет угрозу для серьезных людей.

Алексей Николаевич остановился возле очередного трупа и попытался заглянуть ему в глаза. Новые, странные впечатления. Он как-то не привык заглядывать в лица мертвых, пытаясь там найти ответы на глупые вопросы.

Потер виски. Поджал губы. Двинулся вперед.

По всем его расчетам в ближайшие дни должно быть принято решение о ликвидации. Если уже так не поступили. Витте уехал весьма довольный. Это не укрылось от глаз людей. Сложить один плюс один Великие князья смогут. Они его держали за пешку, излишне наивную, но пешку в их комбинации. То есть, вряд ли считали совсем глупым, иначе бы не связались. А значит что? Правильно. Тем более что недавно ему попалась на глаза новость о странной гибели известной столичного проповедника – Георгия Апполоновича Гапона. Случайность? Вряд ли. Просто подчищают хвосты. И он – один из этих хвостов.

Алексею Николаевичу было грустно.

Умирать совсем не хотелось. Он ведь себя уже не осознавал толком ни старым Куропаткиным, ни гостем из будущего. Скорее этакой новой личностью с нешуточным задором. Его интересовало все – от женщин до всевозможных технических новинок. Он жаждал познакомиться и пообщаться с легендарными для него личностями. Вот так же, как вечерам нередко беседовал с Иосифом Джугашвили. Ему хотелось жить, дышать, действовать, к чему-то стремиться, чего-то добиваться… любить, наконец. Эта чертова кукла – японка Юми совершенно не выходила у него из головы.

«Может все бросить и уехать?» - пронеслось у него в голове. У него ведь было наличности больше чем на полмиллиона рублей. А дел он уже натворил достаточно, чтобы надежно сорвать революцию 1905 года. Но эта глупость быстро его покинула. Найдут и прибьют. Эти люди не простят того, что их кинули так грубо и жестко. А прятаться остаток жизни в джунглях какого-нибудь Парагвая не хотелось от слова совсем.

Солдаты же и офицеры, глядя на это серое лицо командующего, что ходил промеж трупов, думали о том, что он, дескать, переживает о погибших. Страдает. Смотрели и крестились, поминая его добрым словом. Не каждый ведь генерал о простом солдате думает и о его жизни печется. Да, отправляет на смерть, но не как бездушную скотину. Но Куропаткин их даже не замечал. Близость смерти обострила в нем совсем другие чувства и эмоции…

20 июня 1904 года, Санкт-Петербург

Вдовствующая Императрица Мария Федоровна чувствовала себя неважно. Сказывался и возраст, и усталость. Последние недели забот привалило особенно. Один генерал постарался. Это ведь надо написать такое дерзкое и провокационное письмо! Когда она его прочла, то трясло от ярости несколько часов. Хотелось растоптать этого зарвавшегося холопа. Но потом, остыв и придя в себя, перечитала, подумала и ужаснулась. Картина, которую Куропаткин нарисовал своим письмом, оказалась чрезвычайно удручающей. И более того, настолько пагубной, скверной и гнилой, что верить в это не хотелось. Она ответила ему фактически отпиской, скупо поблагодарила за сведения и попросила уточнить кое-какие детали, чисто из вежливости. Надеясь, что этот «зарвавшийся щенок» все поймет. Но он не понял. И вновь ей пришла натуральная «портянка» с массой деталей, ввергнувшая ее в шок.