ним. Это и удобно, и выгодно с экономической точки зрения. В самом деле, шахтеры своими рассказами могли вдохновить литераторов на создание новых произведений. Но все это вызывало обратный эффект. Примечательно, что со временем слово «шахтер» станет в устах советских литераторов нарицательным. «Шахтерами» будут называть всех, кто, отдыхая в домах творчества, не будет иметь никакого отношения к писательскому труду.

И всё же, главным в Дубулты было не место в столовой или номер этажа, и даже не кефир перед сном. Материальные блага для многих не казались настолько важными, как радость общения с единомышленниками, друзьями, с которыми «прекрасен наш союз». Но не Союз писателей, а братство иного рода. «Несмотря ни на что, именно в Дубултах творческий воздух был как-то особенно насыщен… Булат пел свои песни и невероятно артистично умел воссоздавать жанровые картинки из жизни, оставив о себе впечатление, как об одном из лучших устных рассказчиков, которых я знал. Олег Чухонцев читал стихи, которые смогут напечатать только в перестроечное время. Михаил Козаков… декламировал запретного Бродского, не отредактированного цензурой Самойлова или Рейна, который писал не только детские стихи (а другие в те годы у него не издавали). Завораживал своими смешными или трагическими байками из жизни деятелей прошлого бесконечно влюбленный в русскую историю Натан (для друзей – Тоник) Эйдельман»{102}, – вспоминает Геннадий Красухин.

Стихи Давида Самойлова можно было услышать в Дубулты из уст автора. А историк и пушкинист Натан Эйдельман посетил Дом творчества в начале 1975 года:

«3 января. Дубулты.

Недельный “Новый год”, чудное пение Окуджавы (“Император”, “Страна дураков”, “Господа юнкера”). Мотор – Миша Козаков; заводной, талантливый; необыкновенное чтение “Руслана и Людмилы”; Бродского (“Постум”, “Фауст”, американских стихов)»{103}.

Михаил Козаков – не только талантливый актер и режиссер, но и чтец – запомнился и Екатерине Рождественской: «Михаил Козаков и приглашал всех друзей на 9-й этаж в холл, где, закрыв шторы от белого балтийского солнца, полулежа на диване, читал стихи, глядя на остальных полуприкрытыми выпуклыми глазами. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Корнилова, Сашу Черного… На низком журнальном столике стояла водка, железные рюмки-матрешки». Здесь же и Александр Галич, певший на бис и приглашавший к себе: «Ну, приходите ко мне, сельдя заколем»{104}.

Дзидра Тубельская возила Александра Галича на машине в Ригу за «инпошивом». В латвийской столице было полно комиссионных магазинов, куда местные жители сдавали одежду, присылаемую родственниками из-за кордона: «В такие поездки в комиссионные всегда находилось много желающих. Самыми частыми были Боря Ласкин и Галич. Они очаровывали рижских продавщиц и те выкладывали перед ними самое лучшее». В тот год Галич жил в деревянном коттедже – «видно, он еще не дотянул в табели о рангах до права жить в большом доме»{105}, – считала мемуаристка. Но как бы там ни было, приезд Галича стал событием: по вечерам в комнату к Александру Аркадьевичу (а помимо жены он захватил с собой и гитару) набивалось полно народу.

Если Галич и ездил в Дубулты, то до 1974 года, когда его вынудили покинуть Советский Союз. Вот почему с годами все менее прекрасным становился «наш союз», границы которого сужались не только по естественным причинам. Многие бывшие постояльцы дома эмигрировали. 23 февраля 1984 года Натан Эйдельман вновь вел дневник в Доме творчества, где стало не так интересно: «Дубулты; снег, солнце, коттедж 7 №№ 2–3. Слушаю радио о Мустафе Джемилёве, о страданиях Галины Волынской, которой подкинули гашиш; и стыдно – и думаю о связи времен и событий во мне и у иных… Море, бег… Отсутствие Некрасова. Отсутствие Любимова – печаль».

У Булата Окуджавы есть примечательная песня «На Сретенке ночной…», созвучная настроению, порой царившему в Доме творчества:

Когда пройдет нужда за жизнь свою бояться,

тогда мои друзья с прогулки возвратятся,

и расцветет Москва от погребов до крыш…

Тогда опустеет Париж.

К середине 1980-х годов из страны уехали многие, кого когда-то так вдохновили Дубулты. В те годы в Париже известных советских писателей (эмигрантов) было больше, чем в иные зимние месяцы на Рижском взморье. И об этом также написал Булат Окуджава:

Париж для того, чтоб, забыв хоть на час

борения крови и классов,

войти мимоходом в кафе «Монпарнас»,

где ждет меня Вика Некрасов.

А в приведенной цитате из дневника Эйдельмана отражена еще одна сторона повседневной жизни советских литераторов. Любили они слушать радио, особенно по ночам, сразу после программы «Время». Но это было не Всесоюзное радио с его передачей «Писатель у микрофона», а совсем другое. Для того чтобы получить альтернативную информацию о происходящем в стране, достаточно было на своем радиоприемнике поймать одну из многочисленных иностранных радиостанций, вещающих на СССР. Начиная с конца 1950-х годов наиболее популярными «вражескими голосами» у литераторов были «Голос Америки», радио «Свобода», «Русская служба Би-би-си», «Немецкая волна».

Если простой народ ловил волну на «Спидоле» или ВЭФ-202, то писатели включали радиоприемники иностранных марок, которые можно было привезти из очередной заграничной командировки. Василь Быков рассказывает: «У меня был коротковолновый транзисторный радиоприемник – японский “Панасоник”, который я чуть ли не каждую ночь настраивал на “Свободу”, Би-би-си, на “Голос Америки”. Предпочтение, однако, отдавал “Свободе”. Хорошей слышимости не было никогда: глушили круглосуточно и плотно. Некоторые знакомые советовали поискать наиболее удобное для приема место в квартире, например, у водопроводных труб, другие говорили, что лучше всего слушать за городом. Я пробовал и так и этак – чаще всего ничего не получалось. Передатчики находились за тысячи километров, а глушилки – вот они, рядом, на городской окраине. Никак не удавалось мне настроиться на зарубежные станции и в августовскую ночь 68-го года. А именно тогда хотелось узнать, что происходит вокруг Чехословакии, на которую нацелился “кровожадный блок НАТО”. Миролюбивый Варшавский блок готовился ее спасать»{106}.

«Глушилки», о которых пишет Василь Быков, это специально придуманные в недрах советской радиотехнической промышленности шумотроны. При их работе из радиоприемника доносился неприятный и раздражающий шум – будто сосед сверху включил дрель. В Юрмале «вражеские голоса» слышали более четко и ясно, нежели в Москве или Минске. Все-таки граница рядом.

Больно бьют по нашим душам

«Голоса» за тыщи миль, —

Мы зря Америку не глушим,

Ой, зря не давим Израиль… —

так в те годы пел Владимир Высоцкий. Терпеливые радиослушатели все-таки кое-что могли расслышать – о том, кому из диссидентов дали новый срок, кто из советских граждан опять сбежал на Запад, будь то балерина, дипломат или ученый. Ну и, конечно, про самих писателей – о процессе над Иосифом Бродским или