Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он улыбался как человек, над которым все издеваются.
Мать, похолодев, вернулась к нему:
– А ну давай возьми меня под руку!
Зацепился за нее своей скрюченной конечностью.
Пошли кое-как.
Он низко опустил голову, внимательно изучая асфальт. Он высоко, как цапля, поднимал каждую ногу, прежде чем ее поставить. Он как будто чего-то опасался и то тормозил, застывал, а то скакал вперед одним прыжком. И снова застывал.
Извиняющаяся улыбка, дрожащая рука, цепляющаяся за мать.
Опять огромные зрачки.
– Ой, ну пошли. Ну ведь опоздаем же! Совсем немного! Вот троллейбус идет!
Неровные шаги, торможение, полный ступор, потом прыжок.
– Ну опять встали. Ну сколько можно, – твердила она, похолодев. – Ну давай.
Он полностью застыл, глядя вниз. Она тоже посмотрела:
– Ну что, ну что…
Оказалось, он стоит над трещиной в асфальте. В асфальте змеилась большая трещина, опутанная сетью мелких. Он не знал, куда ступить. Он не хотел ошибиться.
Мать догадалась. С ней в детстве было то же самое.
– Ты не можешь наступать на трещины? Да? Да?
Он, дрожа, кивнул.
Он стоял, мелко дрожа, не двигаясь. Вернее, он слегка покачивался.
– Ну и ничего! Не страшно! Мы сейчас перепрыгнем ее. Вон, смотри, целенькое место.
Прыгнули вдвоем.
Опять прыжок.
Переступили еще несколько.
Асфальт был буквально весь в трещинах. Как сухая глина.
На цыпочках, мелко переступая, ходом коня, оглядываясь, прыжками и перескоками они достигли троллейбусной остановки.
Сели в транспорт.
Надо было ехать две остановки.
– Ой, у меня тоже в детстве так было, – оживленно говорила мама, – я тебе расскажу про это. Я читала книжку. Это один польский врач написал. Она называется «Ритм жизни». Кемпиньски его фамилия.
Он слушал невнимательно.
– Понимаешь, он много страдал. Он все испытал, он сидел в немецком концлагере. Потом он руководил клиникой. А потом он начал умирать от почек. Лежал в своей больнице и писал последние два года своей жизни книги. Одна называется «Страх». Вот та, о которой я говорю, это «Ритм жизни».
Мальчик смотрел себе под ноги и иронически улыбался. Он как бы говорил: «Вот сейчас смотрите, что будет».
– Вот я сейчас разгадаю, о чем ты думаешь, когда не хочешь наступать на трещины.
Он взглянул на нее своими маленькими больными глазами.
– Ты думаешь что? Что если ты попадешь ногой на трещину, то мама умрет.
Он подумал и кивнул. Он не смутился, хотя это была его тайна. Сейчас он был занят своим ближайшим будущим.
– Знаешь, – продолжала она, – я тоже всегда так думала, что мама умрет, если я буду наступать на трещины. Я тоже в детстве была такая! И очень многие дети так думают!
Он отвернулся. Ничто не могло его утешить.
Сошли с троллейбуса, попрыгали по асфальту, испещренному зигзагами, молниями, ущельями и провалами. Семенили, делали широкие шаги.
Собственно, это было нарушением всех законов – ведь тайна требовала, чтобы никто не знал, почему нельзя наступать на трещины. А тут мама сама, живая, и она тоже прыгает. Мальчик был сбит с толку. Цель ритуала ускользала, становилась пустой игрой. Посторонний не имел права вмешиваться в порядок действий!
Мама это делала, как бы соглашаясь с ребенком: хочешь так – будем делать так.
И попирала все основы жизни! Это было не ее дело.
Прыгать через трещины – это серьезное занятие, это единственное спасение, но смысл его уходил, если посторонний тоже принимал в нем участие. А уж тем более мама, которой было все посвящено.
Мальчик чувствовал себя обманутым. Он прыгал как по принуждению. Как взрослый, который вынужден играть с маленькими и повторять их движения. Ему уже это начинало надоедать.
– Опоздаем, – вдруг сказал он, остановившись.
– Ну и ничего! Дошли же! Наша главная задача – оказаться в школе и не пропускать уроков, так? И мы добрались почти что. Давай прыгай.
Он не двигался. Он покачивал головой, как бы сомневаясь, есть ли смысл в этих прыжках.
– Вон туда. Прыгай!
Он шагнул.
Впереди были школьные двери. Возможно, что в окно могли его увидеть. Он шагнул еще раз, еще.
– Ты иди вперед, иди. Ну пока. Опоздал не страшно, на пять минут.
Она остановилась, повернула и зашла за киоск.
Когда мальчик добрел до дверей, открыл их и исчез, она помчалась на помощь.
Тихо вошла.
Он уже миновал холл и стоял у дверей. Путь ему преграждала толпа возбужденных ребят. На рукавах у них были красные повязки.
Мама спряталась, но они ее и не заметили. Все их внимание было приковано к мальчику.
Они загоготали. Несколько кулаков ткнуло в лицо.
Он терпел, прятал голову, согнувшись, как больное животное. Заслонялся сумкой.
Двинули ногой, целясь в пах.
Он увернулся, прикрыл сумкой живот.
Стали отнимать сумку. Били по голове. Пыхтели, матерились.
– Вот тебе ща… Вот тебе ща покажем… как опаздывать.
Смеялись сдавленным смехом.
Мама подскочила к дверям.
Рожи, улыбающиеся, красные, не успели трансформироваться и так и застыли осклабившись.
– Так, – сказала она. – Избиваете? Я свидетель. В милицию захотели?
Они не отвечали, часто дыша.
Их прервали на самом интересном месте.
– А сейчас я иду к директору. Ты сможешь их опознать? – спросила она у ребенка. – Их выстроят, ты узнаешь?
Он отвернулся.
– Да я тоже вас опознаю, – сказала она в бешенстве и показала кулак ближайшей роже.
Рожа отпрянула и загудела: «А че!»
– А то! Я вас найду и вычислю в любой толпе! Вас пятеро.
Из клубка кто-то тихо исчез.
– Ты ушел, но я тебя вычислю! Отвалите все. Иду к директору. Пойдем.
Дежурные распались, отпрянули.
Мама с сыном вошли в школу.
Он двигался опять как осужденный на казнь.
Все было понятно. Ему это припомнят. Он уже не просто боялся, его душа обмерла.
Мама вошла в директорский предбанник, со словами «избили мальчика» оставила его около секретарши (та привстала) и ринулась к директору.
Она накричала на него. Она употребила слова «дедовщина» и «зона». Она также упомянула о ежедневном грабеже денег.