Он снова бросился на меня, и я пропустил его мимо, а потом сделал смертельный замах. Противник уже разворачивался ко мне лицом. Но я оказался быстрее, и Вздох Змея угодил ему в шею, как раз над краем кольчуги. Поскольку Текиль был без шлема, клинок сломал ему позвонки, и он рухнул в пыль.

Я убил его быстро, и он отправился в пиршественный зал мертвых, где когда-нибудь поприветствует меня.

Толпа зааплодировала. Я думаю, что зрители из числа саксов предпочли бы, чтобы пленников сожгли или истоптали лошадьми, но среди них было немало таких, которые ценили работу меча, – и они хлопали мне.

Гизела мне улыбалась.

Хильда не наблюдала за поединком. Она стояла с краю толпы с отцом Виллибальдом. Эти двое проводили долгие часы в разговорах, и я знал, что они беседуют о христианстве, но это меня не касалось.

Следующие два пленника были в ужасе. Текиль был их главарем, человеком, который ведет остальных, потому что он лучший боец, и в его внезапной смерти они увидели собственную участь. Ни один из них даже не дрался по-настоящему. Вместо того чтобы напасть на меня, оба лишь пытались защищаться, и второй пленник оказался достаточно умелым, чтобы парировать мои удары снова и снова, пока я не сделал широкий выпад. Он вскинул щит, и я пнул его в лодыжку, сбив с ног. Толпа разразилась приветственными криками, когда он умер.

Теперь в живых остался только мальчик Ситрик. Монахи, которые хотели повесить датчан, а теперь бесстыдно веселились при виде их бесславной смерти, втолкнули его в круг из ветвей орешника, и я увидел, что Ситрик даже не умеет держать меч, щит для него – всего лишь обуза. До его смерти оставалось одно биение сердца, убить мальчишку для меня было не труднее, чем прихлопнуть муху. Он тоже понял это и заплакал.

Мне требовалось восемь голов. У меня было только семь. Я уставился на мальчика, и тот не смог выдержать моего взгляда. Он отвел глаза в сторону и увидел кровавые полосы на земле – на том месте, где тела трех его убитых соплеменников оттащили прочь. Он упал на колени. Толпа начала глумиться. Монахи кричали, чтобы я его убил. Вместо этого я ждал, желая увидеть, что будет делать Ситрик, – и увидел, что он отчаянно превозмогает свой страх. Я видел, как мальчишка делает над собой усилие, чтобы прекратить реветь, справиться с дыханием, подчинить себе трясущиеся ноги и встать. Он поднял щит, шмыгнул носом и посмотрел мне в глаза.

Я показал на его меч, и он послушно поднял его, чтобы умереть, как подобает мужчине.

На его лбу, в том месте, где я ударил его рабскими кандалами, красовались багровые струпья.

– Как звали твою мать? – спросил я.

Он уставился на меня, словно лишившись дара речи. Монахи вопили, требуя его смерти.

– Как звали твою мать? – повторил я.

– Эльфлэд, – заикаясь, ответил он, но так тихо, что я не расслышал.

Я нахмурился, выжидательно глядя на него. Тогда он повторил, уже громче:

– Эльфлэд.

– Эльфлэд, мой господин, – поправил я.

– Ее звали Эльфлэд, мой господин, – послушно сказал он.

– Он была саксонкой?

– Да, мой господин.

– И что, она действительно пыталась отравить твоего отца?

Ситрик помолчал, потом понял, что, если скажет правду, это никому не принесет беды.

– Да, мой господин.

– И как именно? – Я возвысил голос, чтобы перекрыть шум толпы.

– Черными ягодами, мой господин.

– Пасленом?

– Да, мой господин.

– Сколько тебе лет?

– Не знаю, мой господин.

На вид ему было лет четырнадцать.

– Твой отец любит тебя? – спросил я.

Этот вопрос поставил его в тупик.

– Кто любит меня?

– Кьяртан. Он ведь твой отец, так?

– Точно не знаю, мой господин, – ответил Ситрик, и, вероятно, то была правда.

Кьяртан, должно быть, наплодил в Дунхолме сотню таких же щенков.

– A твоя мать? – спросил я.

– Я любил ее, мой господин, – сказал Ситрик, снова готовый заплакать.

Я сделал шаг навстречу, и меч в его руке дрогнул, но он попытался взять себя в руки.

– На колени, мальчишка, – велел я.

Теперь у него был непокорный вид.

– Я хочу умереть, как подобает, – ответил Ситрик, и голос его сорвался от страха.

– На колени! – прорычал я.

Испугавшись, он упал на колени и, когда я двинулся к нему, казалось, был не в силах шевельнуться. Я перевернул Вздох Змея, и Ситрик вздрогнул, ожидая, что я ударю его тяжелой рукояткой. Но вместо этого я протянул ему свой меч рукоятью вперед, и в глазах его появилось удивление.

– Возьми меч, – велел я, – и повторяй за мной.

Мальчишка все еще молча таращился на меня, потом ухитрился уронить щит и меч и положить ладони на рукоять Вздоха Змея. Я накрыл его руки своими ладонями.

– Повторяй за мной, – снова приказал я.

– Клянусь отныне быть твоим человеком, мой господин, – послушно повторил он, глядя на меня снизу вверх, – верно служить тебе до самой смерти.

– И после нее, – сказал я.

– И после нее, мой господин. Клянусь.

Дженберта и Иду эта сцена страшно возмутила. Оба монаха перешагнули через орешниковые прутья и закричали, что мальчик должен немедленно умереть, что такова Божья воля. Ситрик вздрогнул, когда я вырвал Вздох Змея из его рук и сделал круговой замах. Зазубренный клинок, покрытый свежей кровью, устремился к монахам, а потом застыл, его кончик был у самого горла Дженберта.

И тут ко мне пришла ярость – ярость битвы, жажда крови, веселье убийства. Я едва удерживался, чтобы не позволить Вздоху Змея забрать еще одну жизнь. Меч жаждал этого, я чувствовал, как он дрожит в моей руке.

– Ситрик – мой человек, – заявил я монахам. – И отныне каждый, кто его тронет, станет моим врагом. И я убью тебя, монах, если ты его тронешь, убью не задумываясь! – Я уже кричал. Наконец, с трудом сумев отвести острие Вздоха Змея от горла Дженберта, я описал мечом круг, охватывающий всю толпу. – Еще кто-нибудь из вас возражает против того, что Ситрик – мой человек? Хоть кто-нибудь? Ну же?

Никто не подал голоса. В порывах ветра, проносившегося через Кайр-Лигвалид, все почуяли запах смерти, поэтому никто не решился заговорить, но их молчание не утолило моего гнева.

– Ну же? – прокричал я, отчаянно желая, чтобы кто-нибудь принял мой вызов. – Потому что, если найдется такой человек, он сможет убить мальчишку! Он сможет убить его, стоящего на коленях, но сперва этому человеку придется убить меня!

Дженберт молча наблюдал за мной. У него были узкое смуглое лицо и умные глаза. Рот его был слегка кривым, возможно, из-за какого-то несчастного случая, приключившегося с ним в детстве, и поэтому казалось, будто монах недобро усмехается. Я хотел вырвать его гнилую душонку из тощего тела. Он тоже не отказался бы прикончить меня, но не осмеливался даже шевельнуться. Никто не двигался, пока наконец Гутред не перешагнул через ветки орешника и не протянул руку Ситрику.