– Ты сегодня весь день просидела, в мису с водой глядя. Я мешал?

– То другое… – Ларда поерзала, умащиваясь, спросила вдруг: – Скажи, я красивая?

– Да, – ни на миг коротенький не промедлил с ответом Леф.

– А вот и врешь. Мать говорит, что девка для парня тем краше, чем сильней от него отлична. А ты, говорит, – это я то есть – ну парень и парень. Жилистая вся, в синяках вечно, плечи у тебя, говорит, ровно у отца или Нурда – ушибиться можно… И лицо у меня конопатое, и шрам на лбу, и нос не нос – бугорок, кочка какая-то… А ты говоришь – да…

– Волосы у тебя красивые. – Леф осторожно запустил пальцы в спутанную Лардину гриву, кажущуюся в темноте не медной, а почти черной. – И вообще… Если так порознь на все глядеть, то, может, и права родительница твоя, а ежели все вместе – вовсе иначе выходит. Ты красивая, очень красивая… как Рюни…

– Как кто?! – изумилась Ларда.

– Как рю… лю… А тебе что послышалось?

– Ты сказал: «как рюни».

Несколько мгновений Леф сосредоточенно сопел, потом спросил осторожно:

– Это я сам такое сказал?

– Сам, конечно. Я тебя за язык не дергала, – Ларда растерялась было, но потом решила обидеться. – Ляпнул, наверное, пакость какую-нибудь, а теперь выкручиваешься. Ну, сознавайся. Кто они, рюни эти?

Леф помалкивал, только дышал тяжело, прерывисто, будто пытался приподнять непосильное. Ларда встревожилась, тряхнула его за плечо:

– Что с тобой?!

– Ничего… – Он еле-еле сумел выдавить это слово, и чувствовалось, что вранье, что нехорошее с ним творится.

Однако не успела Ларда перепугаться всерьез, как Леф засмеялся (впрочем, не слишком-то весело), выговорил торопливо:

– Ну, чего ты? Хорошо все, не дрожи. А рюни эти… Или рюли? Уж ты прости, только я и сам в толк не возьму, кто они. Хорошее что-то, доброе, ласковое, а больше не знаю ничего. И откуда знаю про них – тоже не знаю. Забавно, правда?

Он снова засмеялся, но лучше бы ему этого не делать. Ларда кусала губы, думала. Потом сказала:

– Хорошо, я отстану. Но завтра – или пусть позже, когда совсем успокоишься, – ты мне все-все расскажешь. Понял?

Леф кивнул: понял. Он снова коснулся струн, и тихое гудение певучего дерева надолго прервало разговор. Когда виола умолкла, Ларда спросила:

– А почему ты не хочешь спеть для меня?

Леф замялся. Говорить правду не хотелось. Не мог он сказать, что после того, как довел Ларду до крика и слез тогда, на Пальце, страшно было играть при ней настоящее, не забавы ради придуманное. Слишком муторно чувствовать, как не свои желания смутными червями копошатся в душе, чтобы решиться причинить подобное Ларде. Нет, никак не мог Леф отважиться рассказать ей об этом. А хоть бы и отважился – что с того проку? Все равно таких слов не выдумать, чтобы понятно было… А Ларда уже соскучилась ждать, дергает за ухо – ответа требует.

– Нечего мне еще петь, – словно в холодную воду, бросился он в это вранье. – Не успел я ничего до конца выдумать.

– Так уж и ничего! – хмыкнула с сомнением Ларда.

– Есть, что ли, у меня время для сочинительства? Знаешь ведь, как это нынче: огород, дрова, вода, огород – у самой, поди, так же все. А завтра, говорят, сам отец веселья Мурф Точеная Глотка в Галечную Долину пожалует. Вот бы кому спеть!

– Как же ты ему споешь, если нечего?

Леф про себя порадовался, что в сумраке Ларда не может разглядеть выражение его лица.

– Может, исхитрюсь что закончить. Начато ведь у меня много всякого, а с утра чрезмерной работы не будет – праздник же…

Ларда вздохнула раз, другой и вдруг встала, ухватилась за поручень перелаза:

– Пойду я, а то уже вовсе ночь глубокая.

Леф помедлил немного, обдумывая: обиделась она или впрямь спать захотела? Так ничего и не решив, он тоже поднялся, поймал за полу накидки перебравшуюся уже через плетень девчонку:

– Погоди, я тебя провожу.

– Зачем это? – искренне изумилась Ларда. – Сколько тут до хижины – четыре шага?

– Без разницы мне, сколько их, шагов этих, а только спокойнее будет, если мы вместе пойдем.

– Так, может, лучше мне тебя проводить? – Ларда при случае умела говорить ехиднее, чем даже Гурея.

Леф, впрочем, предложение это пропустил мимо ушей. Он заботливо пристроил виолу возле плетня (не с собой же тащить!), перелез к Ларде, попытался взять ее за руку – не вышло. Девчонка возмущенно выдернула ладонь из его пальцев, прошипела:

– Еще по головке погладь да погукай, чтобы не плакала, темноты не боялась. Ишь, дитятко выискал себе! Пошли уж, ты, охранитель могучий…

Они побрели через огород, то и дело оступаясь с тропы, которую Мыца и Раха протоптали, бегая друг к другу в гости. От плетня до хижины было, конечно, отнюдь не четыре шага, а гораздо дальше. Ларда спотыкалась о грядки, поминала бешеных, ворчала, что если уж Лефу захотелось быть заботливым, то лучше бы сбегал в свое жилище (ведь до него было и вправду рукой подать) да вынес лучину.

Леф в бормотанье это особо не вслушивался. Не нравилось ему тут, на Торковом огороде, будто что-то недоброе притаилось рядом и ждет только удобного мига напасть. Он уже было собрался попросить Ларду замолчать, как та вдруг смолкла сама, замерла, выдохнула еле слышно:

– Хижину видишь?

– Ну?

– А левей нее, к нам ближе, – что это?

Леф хотел сказать, что нету там ничего, но осекся. Потому что левее и ближе хижины действительно различалось какое-то пятно, бывшее лишь чуть-чуть темней сумерек.

– Может, там у вас дрова сложены? – Лефов голос почему-то сделался хриплым.

– Не помню я, – протянула Ларда с сомнением. – Может, и дрова. А тогда зачем они шевелятся?

Леф укусил себя за палец. Да, дрова шевелиться не умеют. А это, которое впереди, – может, оно и не шевелится вовсе. Может, кажется только, будто оно вздрагивает, растет, приближается? Медленно, беззвучно… Страшно…

Леф ухватил Ларду за плечо, притянул к себе, шепнул:

– Давай попробуем его обойти. Направо, вдоль грядки, а?

– Давай. – Ларда тоже шептала чуть слышно. – Вот жалко, что Цо-цо околел, вот жалко-то! Но ты, Леф, не бойся, это не страшное. Это, наверное, круглорог из стойла убрел.

– Однако же матерые круглороги у вас! – буркнул Леф.

Он понял, что не обойти им этого, неведомого, и бежать тоже глупо – догонит. Круглорог, как же… Не умеют круглороги красться, словно переливаясь по неровной земле, ни шорохом, ни треском не выдавая своих движений. Хищное это, и самый-самый большой круглорог ему холкой даже до плеча не достанет.

Ларда, похоже, и сама до всего этого додумалась, потому что спросила спокойно и деловито: