— ну а тогда что ты страдаешь по поводу гашиша и всего остального? это же точно так же, либо они обретают локальный смысл, и ты не привязываешься к ним, либо — ты сама виновата… и потом, что значит — прет по мне? нет ничего, кроме тебя, все, что ты пишешь — это ты, это внутри

— нет, понимаешь, все не так просто, есть что-то, что внутри, но есть какая-то часть, есть что-то снаружи, и оно течет по мне, пока не натекает такая лужица в виде текста, это поверхностные эффекты

— но ведь чувствуешь ты! а чувствуешь — изнутри!

— слушай, ну это еще в семнадцатом веке современники Джорджа Беркли поняли, что солипсизм — позиция совершенно неуязвимая, мир — только комплекс моих ощущений, но Давид Юм заметил по этому поводу, что аргументы Беркли не допускают даже тени возражения, и не содержат даже тени убедительности

— это не солипсизм, это — факт

— это — fuck, вот я думаю, почему же тогда все основные религии запрещают употребление наркотиков? ну ведь не случайно же от них отказываются? не может быть, чтобы дело было только в связи церкви и государства…

— да откуда ты знаешь, что там было на самом деле? что там принимали все эти пророки?

— и все-таки…

Раздолбанный автобус фирмы «Tata» уже наполовину заполнен. Мы занимаем свободные места. Я не понимаю — до Ришикеша 250 км, а мы собираемся ехать восемь часов. Это даже в России — бред. — Сейчас поймешь — Алексей расплывается в довольной улыбке как хитрец, не перестающий удивляться изворотливости и ловкости другого хитреца… Я смотрю в окно. Узкие улицы сменяются проспектами, «Indian Gate», президентский дворец, район посольств и отелей, медленно и вальяжно шествуют два слона, смешно покачивая попами, наряды полиции контролируют районы, где по ночам возникают проблемы с обезьянами, проспекты кончаются, по обеим сторонам — лачуги из картона и тряпья, кострища, мы уже выехали из Дели? ты смотри — автобус поворачивает, выезжает на проспект, район посольств, «Indian Gate», президентский дворец, я схожу с ума? ты смотри, мы останавливаемся около придорожной забегаловки и все бегут за чаем и в туалет, появляется очередная порция пассажиров, нас выгоняют из автобуса и пересаживают в другой, точно такой же, они что, охренели? ты этого никогда не поймешь, просто смотри…

Автобус трясет на грунтовой дороге, плачет ребенок, некто, замотанный в клетчатый плед по самые глаза, слушает радио, прижав его куда-то между пледом и тюрбаном, где, видимо, находится ухо, из окна дует, жутко болит голова, я втираю в виски эвкалиптовое масло, в кабине водителя индусы слушают музыку, невыносимую индийскую музыку в пять часов утра! Но мы уехали, мы вырвались! Теперь все будет по-другому.

Небо розовеет, и так же мгновенно, как сумерки, наступает рассвет. Как будто в качестве компенсации за всеобщую медлительность, природа живет стремительно и с размахом. Автобус тормозит на площадке в двадцати метрах от Ганга. Пассажиры вываливаются наружу, и через пару минут их уже нет — команда рикш удаляется в разные стороны в облачках пыли. Мы дрожим от холода и пытаемся найти названия отелей в нашей Holy Bible.

Шесть утра, но на берегу вовсю идет утреннее омовение: мужчины, женщины, старики и старухи, дети, стоят по щиколотку или по колено в воде, брызгают на себя водой. Морщинистые старухи, с проколотыми носами, все в браслетах и кольцах, яркие и радостные, вызывают не то настороженное недоумение, не то зависть. Нас обступает толпа любопытствующих и сочувствующих, толпа галдит, тянет нас за руки, жестикулирует, разглядывает, предлагает услуги.

Все отели — на другом берегу реки, туда можно дойти только пешком, по ажурному мосту, раскачивающемуся от ветра. Одинокие бежево-коричневые обезьяны тусуются на перилах. Над водой дрожит прозрачная дымка, высоко в горах сияет на солнце белый шиваистский храм. Саду в оранжевом, со спутанными бородами и паклями волос, в чалмах и без, сидят по обеим сторонам лестницы наверх. Отовсюду, из открытых дверей лавок, из окон, из ашрамов несется музыка. Пестрые процессии плывут в пыли в разные стороны, втекают в распахнутые ворота ашрамов, расползаются вправо, влево, наверх. Хануман с раскрашенным красной краской лицом бросается нам навстречу и свирепо верещит, подражая обезьянам. Торговцы тиками, факиры, попрошайки, уличные торговцы прикольными безделушками начинают свой рабочий день.

Мы курим на террасе над рекой, мальчик и девочка лет четырех дергают нас за брюки, клянча деньги, мальчик монотонно бубнит на одной ноте заветную индийскую мантру: One rupee, please с неожиданными французскими рефренами: Une rupee, s'il vous plais,[70]девочка вертится на камнях, прыгает на одной ножке, неосторожное движение — и из нее, как из копилки, с веселым звоном сыплются во все стороны сверкающие на солнце монеты — одна, пять, десять рупий, всего около пятидесяти рупий — на эти деньги индус может прожить дней пять — да, прокололись вы, ребята — мальчик с обидой смотрит на компаньонку — подставила ты его, подруга, ничего не скажешь — говорим мы по-русски. Дети подбирают монетки и удаляются. Мне кажется, весь мир сговорился, с целью преподать мне один тотальный урок. Я их жалею, я смотрю на них свысока, бедные крошки разуты и раздеты, а бедные крошки будут покруче, чем я…

Мы останавливаемся в отеле «Rajdeep», недалеко от храма в горах. Его нет в справочнике, это странно, видимо, он недавно открылся. Двухэтажное здание среди зелени, горы вокруг, прохлада и тишина — что может быть нужно еще? Вот только маленькие детали—Что такое? Да нет, ничего. Как-то необычно, они никто не говорят по-английски, ты заметила, они просто повторяют за нами. Тебе так хочется поговорить? Да нет, я же говорю, ерунда…

Мы попали во временную воронку. Мы не замечаем, как идут дни. Каждый день мы предпринимаем попытки дойти до ашрама Махариши, каждый день мы собираемся в храм наверху, каждый день… У нас нет уверенности, что каждый день — действительно каждый… Обитатели отеля — по крайней мере те, кого мы видим постоянно в одних и тех же позах на террасе, лежащих, сидящих, прислонившихся к стенам, устроившихся в гамаке — кажутся композициями из музея восковых фигур. Если бы не их регулярные заказы в ресторане… На их фоне мы чертовски активны. На их фоне наши попытки посетить святые места и обрести Бога и просветление кажутся сизифовым трудом. Я вспоминаю анекдот про наркомана, устроившегося на работу в зоопарк, смотрителем к черепахам. Черепахи сбежали. Как же так, недоумевает директор? А они как ломанулись…

Мы слоняемся, склоняемся и влечемся по окрестностям, общаемся с саду, курим хаш, читаем книжки, рисуем мандалы при помощи цветных лекал. — У меня были такие в детстве. — Да, ты знаешь, я очень часто встречаю в Индии множество вещей из своего детства, которых уже нигде больше нет…

Мы бродим по пыльным дорогам Ришикеша, по выбеленным солнцем камням на берегу Ганга, вдоль холодной святой реки, мы видим, как резвятся не пуганные рыбаками рыбешки, как женщины и дети роют руками непонятные ямы и траншеи в прибрежном песке, выкладывают из камешков лабиринты, как тощие индусы блаженно усаживаются на корточки у всех на виду, чтобы справить нужду, накрапывает дождик, поросшие лесом горы охраняют границы Гималаев.