— Я знаю. Мне синьора Доччи рассказала.

— И что она тебе рассказала?

Адам изложил краткую версию событий. Выслушав его, Фаусто некоторое время сидел молча, потом кивнул:

— Что ж, в основном все так.

— А остальное?

Итальянец закурил.

— Эмилио был фашистом, членом партии. Ты об этом знал?

— Нет.

— Это из-за него немцы вели себя прилично, когда заняли виллу. Поэтому он и разозлился, когда увидел, что они там натворили. Такое поведение их соглашением не предусматривалось. Насколько я могу понять, поэтому он и разозлился. Вышел из себя. Но представить, что он стал бы стрелять, не могу.

— Тем не менее выстрелил. Есть свидетели. Маурицио и садовник… — Адам наморщил лоб, но так и не вспомнил, как звали садовника.

— А, Гаетано, — вздохнул Фаусто. — Но ведь никто не знает, что видел и что слышал Гаетано. Он и сам поначалу толком ничего не знал. Только потом уже сообразил.

— Не понимаю.

Фаусто наклонился к нему через стол.

— Гаетано изменил свой рассказ.

— Почему?

Итальянец пожал плечами:

— Я не спрашивал.

— Почему?

— Ты знаком с мифом о Пандоре?

— Да.

— Так вот, иногда лучше не слышать, что там шепчут голоса в ящике.

Антонелла прибыла к пансиону ровно в десять часов утра. Как и обещала. Встреча ее с синьорой Фанелли прошла вполне миролюбиво — женщины едва обменялись любезностями. Чемоданы вынесли и погрузили в «фиат», после чего Антонелла умчалась. Адам последовал за ней на велосипеде. Хозяйка на прощание чмокнула его в щечку. Якопо пожал руку и вяло помахал, да и то лишь после напоминания со стороны матери.

Прикатив на виллу, Адам с удивлением обнаружил, что его чемоданы выгружает Маурицио. Вечером семья устраивала небольшой прием, и Маурицио, приехав накануне, остался ночевать, чтобы лично проследить за рабочими.

— Они постоянно жалуются. Не на одно, так на другое. Но этот год и впрямь хуже прошлого.

— Из-за засухи?

— Точно.

Чемоданы отнесли наверх. Адам уже знал, какую комнату ему отвели, но темное, затхлое помещение, куда он заглядывал пару дней назад, выглядело теперь совершенно иначе — высокие окна были распахнуты настежь, и яркий солнечный свет заполнил его все, добравшись до самых дальних уголков. Расставленные тут и там вазы с цветами наполняли воздух сладким ароматом.

Произошедшая с комнатой метаморфоза произвела впечатление даже на Маурицио.

— Мария постаралась. Я уж и не помню, когда здесь было так хорошо.

Задерживаться он не стал — дела требовали личного внимания, — и Адам, оставив вещи, присоединился к синьоре Доччи и Антонелле, пившим кофе на террасе. Антонеллу тоже ждали какие-то поручения, и она убежала, успев лишь пригласить Адама к себе на воскресный ланч и пообещав познакомить его со своим братом Эдоардо и их друзьями. Когда она поднялась, Адам тоже попытался уйти, объяснив, что ему нужно работать.

— Но сегодня же суббота, — напомнила синьора Доччи.

— Он, Nonna, приехал сюда не развлекаться. — Антонелла повернулась к гостю: — Не поддавайся на ее уговоры. Если хочешь работать, работай.

— Для работы у него еще весь день впереди. Я отвлекать не буду — поеду во Флоренцию.

— Nonna?

— Что?

— А ты готова к такой поездке?

— Вопрос, моя дорогая, не в том, готова ли к поездке я. Вопрос в том, готова ли Флоренция к встрече со мной.

Она уехала перед ланчем — в синей «ланчии», которую специально для этой цели извлекли из гаража и привели в достойный вид. Устроившись на заднем сиденье, синьора Доччи по-королевски помахала провожающим рукой, сопроводив жест ироничной улыбкой. То ли этот жест, то ли вид Фосколо, восседавшего за рулем в шоферской фуражке, — так или иначе, впервые за все время Адам увидел, как улыбнулась обычно суровая Мария. Улыбка моментально смягчила ее лицо, но растаяла, как только служанка почувствовала, что на нее смотрят.

Разложив наскоро вещи, Адам отправился на террасу, где и устроился в уголке с «Божественной комедией». Некоторое время он пытался читать, но взгляд только скользил по строчкам. В конце концов книгу пришлось закрыть — любопытство влекло к новой загадке.

Попасть на верхний этаж можно было только по каменной лестнице, расположенной в строгом соответствии с идеальной симметрией виллы ровно посередине здания. На последней площадке путь ему преградили массивные деревянные двери. Разумеется, они были закрыты, что вовсе не стало для него сюрпризом. И все же Адам вздрогнул, когда за спиной прозвучал знакомый голос:

— Ключ у синьоры.

Он обернулся — у подножия лестницы стояла Мария. Спускаясь, Адам чувствовал на себе ее тяжелый, неотступный взгляд.

— Вам приготовить что-нибудь на ланч?

— Сэндвич, пожалуйста. Спасибо.

— Вам надо побольше есть. Вы слишком худой.

— Я много ем за обедом.

— Запомню, — пообещала она.

Ее добродушный тон придал Адаму смелости.

— Скажите, Мария, почему этаж закрыт?

— Так пожелал синьор. А синьора его волю уважает.

— Вам не кажется, что это как-то… — Он запнулся, подбирая нужное слово. — Как-то мрачно.

— Как-то? Мне порой кажется, будто над домом висит проклятие. Ну, теперь уж ждать недолго. У синьора Маурицио свои планы.

— Планы?

— Ну, подробностей я не знаю. Как всегда?

— Как всегда?

— Ветчина с сыром?

— Да, спасибо.

Захватив с собой сэндвич, Адам отправился в сад. Перекусить он решил на скамейке у основания амфитеатра, откуда была хорошо видна стоящая на постаменте Флора. Статуя по-прежнему не давала ему покоя. Как, впрочем, и выгравированная на скамейке надпись: «Душа в покое обретает мудрость». Цитата — теперь он это знал — из Аристотеля.

Только вот ему «покой» никак не давался. Мысли снова и снова обращались к последнему разговору с Фаусто. Разговору, лишавшему сна, омрачавшему мысли, как застывшая тучка омрачает ясный день.

Если верить Фаусто, то получается, что садовник Гаетано изменил свои первоначальные показания насчет событий той ночи, когда погиб Эмилио. Почему он это сделал? И что еще важнее, как ему удалось это сделать без серьезных последствий. Очевидный ответ — он не мог этого сделать, не сговорившись с Маурицио. Их версии должны были совпадать. Следовательно, эти двое уже после смерти Эмилио пришли к какому-то соглашению. А дальше… Дальше оставался только один шаг до немыслимого, шаг слишком короткий, чтобы его не сделать. Даже против желания.