буржуазной действительности французской Второй империи. В центр повествования французский писатель поместил историю кокотки, вышедшей из низов, смазливой бездарной актрисы, через постель которой проходят парижские нобили и члены правительства. Золя сравнивал Нана с навозной мухой, заражающей все, с чем она соприкасается. В том же 1880 году русский перевод романа убликовался в «Новом времени», и тогда же был напечатан отдельной книгой. Крамской знал Золя, следил за его художественной критикой, и, конечно, читал его романы, которые у всех были на слуху. Кроме того, весьма вероятно, что Крамской был знаком и с картиной Э. Мане «Нана» 1877 года, изображавшей такую же героиню. С этим полотном основоположника импрессионизма был связан скандал: цензура не позволила Мане выставить ее на ежегодном Художественном салоне. По существу, Крамской предложил в 1883 году свой вариант русской «Нана».

И. Крамской. Неизвестная. Эскиз. 1883 г.

Конечно, социологический момент в картине, – дама полусвета, попирающая нормы морали, играющая на страстях богатых и ответственных людей, которых эти страсти нередко приводят к преступлению, – лежит на поверхности. И тут ассоциации с Золя очевидны. Однако это лишь первый, простейший смысловой пласт[147], так сказать, журналистский уровень. Крамской не был бы Крамским, не был бы русским художником, если бы ограничился только этим нравоучительным обличением. Современник Достоевского, «Записок из подполья» (особенно второй части их «По поводу мокрого снега»), воспитавшийся на Чернышевском, сам глубоко проникнутый народнической идеологией, Крамской не мог остановиться на нравоучении, на обличении общества, и, тем более, на обличении падшей женщины… Самый нерв картины лежит глубже. В лице героини, в ее напряженном взгляде, где насильственно сопряжены беззащитность и вызов, мы видим человеческую трагедию; за броней гордости – горестный вздох и навертывающаяся слеза: «Конечно, знаю, неправильно живу, а как по-другому, и не знаю…» Крамской идет вглубь, через социологию и психологию идет к тайне человеческого сердца.

И. Крамской. Неизвестная. 1883 г.

В 80-е годы Крамской сближается с А. С. Сувориным, знаменитым издателем, редактором «Нового времени», публицистом и драматургом. В издательстве Суворина вышло, по подсчету биографов, около 1600 наименований книг общим тиражом 6,5 миллионов экземпляров. Наибольшей заслугой издателя была «Дешевая библиотека» – серия небольших по объему книг и брошюр из мировой и русской классики.

С 70-х годов Суворин становится главным редактором газеты «Новое время», превратившейся под его руководством в самую читаемую газету России. Как журналист, он много сделал для пропаганды и поддержки внешнеполитических инициатив русского правительства. Так, во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов в качестве корреспондента в действующей армии он описывал подвиги генерала Скобелева и русских солдат. В годы правления Александра III «Новое время» держало курс на правительственную линию, на защиту России и русского народа. Суворин был принципиальным противником революции и революционного насилия, чем вызывал бешеную злобу со стороны радикальных социалистов, таких, как Ленин и иже с ним. Вместе с тем, в своих статьях Суворин нередко резко критиковал и деятельность самого правительства, временами вольно или невольно подливавшего масло в тлеющий огонь революционных настроений в обществе. Его газета выбрала трудную линию – вне партий, вне объединений, за все, что служит прогрессу России и русского народа. Потому-то на него нападали и «слева», и «справа»…

В «Новом времени» печатались, помимо прочего, и критические статьи по искусству. Большая историко-критическая работа Крамского «Судьбы русского искусства» появилась как раз на страницах «Нового времени». Суворин поддерживал русских писателей В. М. Гаршина, А. П. Чехова, был близок с Ф. М. Достоевским; сам писал статьи и как художественный критик – о театре и живописи. Крамской по-своему ценил критические статьи редактора «Нового времени». «Я говорил уже неоднократно, – подчеркивает он в письме к Суворину, – что Вы напишете, не зная специально предмета, гораздо лучше, чем те, кто об этом считает себя вправе писать. В Вашей заметке есть то, что называют впечатлением и что художнику знать гораздо более важно, чем обыкновенно думают <… > Конечно, весьма важно знать, чьи впечатления, но в данном случае впечатление мне известно, чье: человека очень меткого и не раз определявшего весьма запутанные общественные течения, следовательно, умного, много думавшего, наблюдавшего, – словом, для меня (т. е. собирательного русского художника) знать впечатления такого человека очень интересно. Мало того – просто необходимо»[148].

В 80-х годах Крамской активно общается с Сувориным. В многочисленных письмах мы видим, как постепенно обращение «многоуважаемый Алексей Сергеевич» сменяется на «преданный Вам»[149]. Их сближает общая забота о развитии русской национальной школы в искусстве – как мы помним, Крамской также называл себя последователем славянофилов… В 1881 году Крамской пишет портрет Суворина. На этом полотне мы видим человека, только что вставшего навстречу новому посетителю из-за рабочего стола, за которым он нередко проводил всю ночь напролет, готовя к выпуску очередной номер газеты. Левая рука нащупывает сигарету, издатель (не успевший даже снять очки!) готовится к беседе. Глаза его одновременно и приветливые, и оценивающие – глаза человека, много повидавшего, много испытавшего, видевшего и правду, и ложь, и доблесть, и подлость, «умного, много думавшего, много наблюдавшего»… Большой патриот, просветитель и труженик, который так оценивал свою издательскую деятельность: «Как издатель я оставлю прекрасное имя… Ни одного пятна. Я издал много, я никого не эксплуатировал, никого не жал, напротив, делал все, что может делать хороший хозяин относительно своих сотрудников и рабочих. <…> Газета дает до 600 тысяч в год, а у меня кроме долгов ничего нет, то есть нет денег. Есть огромное дело, которое выросло до миллионного оборота, но я до сих пор не знал никакого развлечения, никаких наслаждений, кроме труда самого каторжного. Расчетлив я никогда не был, на деньги никогда не смотрел как на вещь, стоящую внимания».

И. Крамской. Портрет А. С. Суворина. 1881 г.

Из ранних портретов Крамского невозможно пройти мимо портрета художника Ф. А. Васильева. Федор Васильев был любимцем Крамского, между ними шла активная переписка, по которой видно, с каким отеческим вниманием относился Иван Николаевич к своему юному другу. В Васильеве рано проявился талант пейзажиста, и хотя современником и отчасти учителем его был великий Шишкин, но манера Васильева отличалась очень существенно. Крамской писал об этих двух мастерах пейзажа: «Один трезвый до материализма художник, лишенный даже признака какого-либо мистицизма, музыкальности в искусстве (как и все почти племя великоруссов), художник, которому недостает только макового зерна, чтобы стать вполне объективным; другой, весь субъективный, субъективный до того, что