Ну и прочее-папино, в то время такое обидное, непереносимо обидное! А сейчас молча ухмыляюсь: как это похоже на меня сегодняшнюю.

Короче: оклемалась, выползла. Продолжала писать, издавала книги, научилась плевать на имеющих мнение импотентов. Любила при случае ввернуть слова Максима Горького: критиков тот любил примерно как и я, называя их «евнухами, которые учат здорового мужчину делать детей». Загрубела моя писательская шкура. Я уже думала – хрен меня проймёшь.

Ан нет! Оказалось, под шкурой, даже дикобразьей, остаётся живое пульсирующее нутро.

В конце восьмидесятых меня уже тошнило от молодёжной тематики журнала «Юность». Я жила в Москве, была автором четырёх книг, завсегдатаем домов творчества, Центрального Дома литераторов, приятельствовала с кое-какими известными писателями. Вроде вполне освоилась в столице.

Но мне присуще нелепое и довольно идиотское качество – боюсь, из того же провинциального детства: я всегда становлюсь в конец очереди, даже если это очередь в зал на моё выступление. В молодости, относя новую вещь в журнал, обращалась не в отдел прозы, где сидели разные знакомые люди, а в отдел приёма рукописей в конце коридора. И в тот раз отнесла рукопись очень дорогого мне романа всё туда же – к девочкам-приемщицам. Рукопись взяли, выдали квитанцию типа «принято», я ушла. Журнал был серьёзный – «Знамя». В то время Интернет ещё не сожрал тиражи всех на свете журналов; в то время публикация в «Знамени» была – ах и ох! Гонорары, конечно, мизерные – но не хлебом единым, и прочая муть, хотя в самом конце восьмидесятых с единым хлебом, кто помнит и понимает, дело обстояло паршиво.

Но писатели такими публикациями дорожили: тебя словно выталкивало из общего мутного потока и какое-то время несло, несло под солнцем и луной, и ты бултыхался на поверхности, высовывая руку-ногу, а то и голову, ты словно кричал литературному миру: «Я плыву! Я плыву ещё! Я ещё не утоп!»

Через месяц решила заглянуть в «Знамя» – как там и что. Сунулась к девочкам со своей квитанцией, как из прачечной. Мне сказали: «А ваша рукопись в отделе прозы. Пятая дверь направо по коридору. Спросите…» – вот не запомнила имени, кого спросить. Впрочем, это и неважно, и никому ничего не скажет. Имя ведь тоже не каждому раздают, и не каждый умудряется в целости донести его до некролога. Назову-ка я этот персонаж… Ноги. Почему, собственно, Ноги, а не Глаза там, Грудь, Талия или Шея? Потому что дама сидела не за громадным рабочим столом, а за круглым столиком у окна. В глубоком кресле сидела, перекинув ногу на ногу. И это были очень красивые ноги в изумительных босоножках. Всё остальное не стоило внимания: как в гоголевском «Носе», ничего и не было. Были ноги в неописуемой красоты и изящества босоножках, наверняка импортных, итальянских, легчайших, серебристых… И она, опустив голову, сосредоточенно и любовно на них смотрела.

(Да что ж это такое, почему меня так волнуют ноги критиков? Клянусь, никогда и никто из критиков не пинал меня ногами в буквальном смысле – с чего это я, как бульдог, вцепилась в эти ноги?)

«Ваш роман мы публиковать не будем, – проговорила она, покачивая верхней ногой и любуясь босоножкой. (Я не забыла сказать, что подъём ступни напоминал изгиб дорогого фарфорового чайника?) – Это не проза, а беллетристика».

Я в те времена уже отточила язык, могла и отбить мяч. Например, заметить, что Антон Павлович Чехов называл себя беллетристом. Но зачем? Я, как и она, заворожённо смотрела на её ноги в серебристых босоножках (всего два-три ремешка, но так изящно оплетают… вообще, ноги в них казались отдельными, разумными существами).

«И вообще, – продолжали Ноги, – мы в следующем номере планируем дать обширную статью об агрессивном засилье беллетристики в современной литературе, и в основном речь пойдёт как раз о вашем романе».

«А кто будет писать?» – спросила я, не в силах поменять угол зрения. И Ноги назвала то самое имя – той критикессы, чёрного человека моей юности. Та была уже очень влиятельна – это был пик её окололитературной карьеры. Я могла быть спокойна: мой роман разберут по косточкам и пустят свиньям на прокорм.

Вернувшись домой, я сказала мужу: «Подаём на выезд». Мы думали об этом года два, но не решались перевернуть всю свою жизнь. В тот день я решилась. Это, конечно, не инфаркт Жоржа Бизе, не мучения бедного глухаря Бетховена и не пожизненная пытка Монтеверди. Но тоже – весьма заметная веха в моей биографии.

Впоследствии, вернувшись в Россию книгами, я охотно публиковала в «Знамени» свои рассказы; там работала парочка симпатичных редакторов и вообще была довольно приятная атмосфера. Но никто не мог вспомнить, как ни старалась я описать, те ноги, те босоножки и те слова, благодаря которым я вылетела за круг своей жизни.

Порой думаю: а не посланец ли то был? В конце концов, у подобных существ нет собственной сути и личности, они всего лишь посланцы высшей воли. Может, там, наверху, пробурчали: «Засиделась, корова, в исчерпанном сюжете. Ну-к лети, дай ей пинка под зад!» Как вспомнишь то странное впечатление отсутствия лица и тела, впечатление туманного облака, из которого ленивый голос… что-то о беллетристике… и – парализующее имя давнего врага. Как там у классиков: «блистающие ноги в небесных сандалиях». Господи, да точно ж в таких сандалиях являются людям божьи посланники на полотнах и фресках великих мастеров Средневековья и Возрождения!

Ну ладно. Я, собственно, о чём: жива, жива моя курилка (хотя понятия не имею – курит ли эта старая блядь. Может, она так же старомодна в этом, как и я).

Как раз недавно она где-то вещала, что в современной литературе усиливается влияние нон-фикшн, что происходит дискредитация художественного вымысла, исчерпанность привычных литературных форм, кризис воображения. Что сюжетные произведения, то бишь беллетристика, «смещаются в более массовую, коммерческую, не-высокую литературу».

Ну что ж, если она о тиражах, то, видимо, это снова обо мне. Как раз мои книги по этой шкале придётся признать «коммерческими». Но я не унываю. Все великие имена, оставшиеся в литературе, при жизни были «коммерческими», а иначе сегодня их просто никто бы не знал. Коммерческими писателями были и Толстой, и Пушкин, и Чехов. А каким «коммерческим» был Достоевский! Таким коммерческим, что писал кусками, главами к очередному выпуску журнала, так что и править не успевал. И потому у него встречаются всякие «круглые столы овальной формы».

«Понимаешь, Толя, – говорил Константин Паустовский молодому Алексину, – все эти, кому в книге мешает сюжет, они просто не умеют писать интересно».