Так вот, те несколько дней, пока ты ещё в эйфории законченной работы, – это счастье в чистом виде, оно самое. Всё, что раньше болело, – ни фига не болит; всё, что тревожило, – улетает куда-то к чёртовой матери; твои домашние тапки больше похожи на пружинные сапоги-скороходы, и если прыгнуть на них повыше, то ты можешь достичь – да ты уже и достигла – немыслимых высот!

Всё остальное – тяжёлый труд, дни, максимально подчинённые работе, вывороченные суставы души, изуродованная личность, болезни… – это трюм твоей жизни, а ты сейчас наверху, под солнцем! Там ветер надувает паруса; ещё немного, и твой корабль, твоя новая книга выйдет из гавани и поплывёт к другим берегам!

Одинокий пишущий человек не властен над судьбой своих книг. Падают рабочие леса, и произведение начинает существовать в отсутствие автора. Это тексты, которые уже не принадлежат своему создателю – они улетают в те сферы, где разные руки и разные глаза могут владеть ими в разное время, что похоже на бег облаков в общепланетарном небе. Ещё можно вообразить такую огромную-огромную волчицу, которая рождает щенка, вылизывает, выкармливает и… отпускает его. Минует короткое время, и он уже не узнает свою мать.

Но у меня после окончания работы есть ещё кусочек тёплого личного счастья.

Мой личный лакомый ням-ням следует немедленно за выходом книги. В последние годы мои детища оживают дважды и существуют в двойной ипостаси: текстовой и звуковой. Я сама начитываю свои книги, и мне радостно думать, что голос автора как-то оберегает их, обогащает смыслом интонации, провожает в мир читательского внимания (отпугивая энтузиастов-чтецов, которые словно и существуют, чтобы губить любой текст на корню).

Те несколько дней, пока длится запись, – отдельная прекрасная жизнь внутри мира книги, внутри собственного голоса, внутри маленькой кабинки-студии, с наушниками на голове. Это счастливая усталость, сладостное изнеможение, исчерпывающий долг по отношению к собственному труду, ибо, в отличие от своей писательской доли, свою актёрскую суть я люблю – всегдашний удел любителя. Любопытно, что сама я никогда не слышала ни одной из начитанных мною книг. Мне странен мой голос, звучащий отдельно от меня, – как известно, любой голос «снаружи» звучит иначе, чем изнутри. Мне мой отделённый, вылетевший из меня голос кажется высоковатым, немного манерным и каким-то… пионерским. Но тут уж претензий предъявлять не к кому.

Зато у тебя полная возможность выговориться – буквально. Выговориться, напеть куплетик из второй главы, тот, что звучал у тебя в голове все три года, пока ты писала книгу. А вот сейчас – опа! – ты наконец его напоёшь и выкинешь этот мусор из башки. Ты поводишь руками, поднимаешь голос, кричишь – если в тексте стоят три восклицательных знака. Ты наконец-то кричишь – ведь бог знает, как эти читатели проговаривают внутри себя твой несравненный, твой гениальный текст, когда водят по странице своим равнодушным глазом! Более того: ты дирижируешь этой симфонией на разные голоса. Ты дирижируешь в самом прямом смысле – голосом, гибкостью интонации, пластикой звучания; твои руки взлетают, выплёскивают фразу, ладони плавают туда-сюда и посылают пассы одуревшему от этого мелькания звукооператору за стеклом кабины.

«Какой в тебе пропал дирижер-хоровик!» – говорит мне Боря Тараканов, главный дирижёр хора Московского метрополитена.

В этом замечательном трудовом-звуковом процессе есть одна досадная закавыка: мой продюсер и друг, литагент и ангел-хранитель Миша Литваков, человек мягкий и интеллигентный почти во всякое время года… кроме тех дней, пока идёт запись романа. Он сидит за стеклом студии, рядом со звукооператором, смотрит в текст с непроницаемым лицом и – как собака блох – выкусывает неправильные ударения. Нет, как говорят англичане, вы не хотите знать – насколько неправильно произносите слова родного языка, по которому в школе у вас была крепкая четвёрка. Ибо всё, что вы знали с детства о словах от любимой учительницы русского и литературы, всё, что почерпнули за годы чтения разных прекрасных книг – всё летит вверх тормашками во время записи. Во-первых, вас останавливают на взлёте фразы в самый волнующий момент, в середине любовной сцены.

«Стоп! – говорит Миша. – Перечитаем. Не «то́лика смысла», а «толи́ка смысла».

Возражать бесполезно. У него открыт долбаный словарь ударений, в котором всё направлено на то, чтобы сломать мелодику фразы, затоптать музыку слов, исказить смысл и вообще пустить на ветер весь роман, который я, как галерный раб… пять лет!!!

И так далее…

«Стоп! Не «ягоди́цы», а «я́годицы»…

«Миша, знаете что!!! Идите в… «я́годицы»!»

Начитывание текста новой книги, ещё волнующей тебя, ещё горячей, источающей запахи, излучающей краски и издающей звуки, – самой удачной твоей книги! – это вторая порция счастья после окончания работы. Это последняя порция счастья, которую ты пьёшь маленькими глотками, ты смакуешь его, обалдело приглохшая в своих наушниках…

Ты полна благодати, великодушия, лёгкой грусти прощания с книгой; ты легка, как божий одуванчик… Ибо скоро, скоро ты снимешь наушники и ухнешь в очередную пропасть, провалишься в глубокую яму тоски, в предрассветные терзания, в ужас и безнадёгу…

…короче: в обычную писательскую работу.

Лев Николаевич Толстой говорил: «Колодезь должен наполниться». Он имел в виду ту изнуряющую сушь, которая следует после завершения книги. Колодезь должен наполниться: если слишком рано засесть за работу, будешь строчить вхолостую, и всё написанное можно потом выкидывать.

Накопление животворящего семени в искусстве – процесс интимный, физиологический…

У любого интенсивно работающего писателя есть, конечно, много заделов, куча всевозможных кусочков, огрызков, лоскутков да и почти готовых сюжетов. Можно сесть и накатать сборник рассказов, чтобы рука не ржавела. Но… Вспоминается известный физик, кажется Резерфорд, который, застав своего аспиранта в лаборатории в поздний час, спросил: «Что вы здесь делаете?» – «Я работаю, – ответил тот. – Я всегда работаю – утром, днём, вечером…» – «А думаете когда?» – спросил профессор.

Итак, ты поставлен на паузу. Ты подсознательно ощупываешь мир щупальцами своего воображения, осторожно спрашивая себя: хочется ли тебе малой формы? Хочется ли сказать что-то негромко, человеческим голосом, «без фанфар» и торжественных похорон героя? Не влезать на табуретку, чтобы увидеть горизонт и уходящие паруса далёкого фрегата, а просто лечь в траву ничком и смотреть на растущую перед твоим носом былинку клевера.