Джон родился в Индии и мальчиком был разлучен с родителями и отправлен вместе с сестрой учиться в пансионе в Англии. Он любил свою мать, красивую ирландку из потомков Николаса Феррара, основателя общины Литтл-Гиддинг. Он редко виделся с семьей, после отставки отца жившей в Челтнеме. Общение с ними давалось ему с трудом — они принадлежали другой реальности. Он знал слишком много об их мире, а они знали слишком мало о его. Его отец хотел, чтобы он стал дипломатом, но, когда началась война, Джон учился в военном колледже в Сандхерсте и в возрасте семнадцати лет поступил на службу. В то время он был силен как бык и голыми руками разнес головы четырем немцам, которых случайно застал за завтраком под деревом. За это, к его огромному стыду, он был удостоен Военного креста. После шести месяцев боев в легкой пехоте на реке Сомма его взял в плен ночной патруль, и остаток войны (два года) он провел в немецком лагере для пленных. В плену он познакомился с Хью Кингсмиллом, который оставался его другом всю жизнь. Другим его близким другом был Эдвин Мюир.

Благодаря офицерскому званию в лагере с ним обходились сносно и, к сожалению, позволяли покупать неограниченное количество выпивки. Это, несомненно, сослужило ему дурную службу: он пил больше всех, кого я встречала в своей жизни. Пока другой человек управлялся с одним напитком, он выпивал пять, и это на нем никак не сказывалось примерно до трех часов утра, когда он становился странным и у него начинали закрываться глаза. Тем не менее он никогда не вел себя агрессивно. От алкоголя он становился очень разговорчив, а говорил он как Сократ. Свое разнообразное знание о людях и жизни, которое ему следовало бы перенести на бумагу, он выплескивал в разговорах. Он мог часами держать людей в оцепенении. Казалось, любая информация дается ему по щелчку пальцев, как будто между ним и всем на свете существовала некая связь и он все повидал и все осмыслил. Он был словно старая душа, которую ничем не удивить. О нем складывалось впечатление как о человеке бесстрастном, и я была невероятно удивлена, обнаружив, сколько страсти скрывается под этой равнодушной оболочкой. Мне он всегда казался призраком. Очевидно, он отчаялся как писатель, хотя в какой-то период жизни имел большой успех на поприще критики в Лондоне и до сих пор получал письма, в которых его умоляли продолжить писать статьи. Но он больше не мог заставить себя это делать. И хотя он крайне нуждался в деньгах и получал лишь скромное пособие от отца, он предпочитал вести простую жизнь в Сен-Тропе, чем возвращаться в Англию. После войны Джон успел пожить по всей Европе: в Рагузе, Зальцбурге, Дрездене, Форте-деи-Марми, Кань-сюр-Мер, Загребе и Париже. Он был вместе с женой Дороти девять лет, и она почти всюду сопровождала его. Теперь они жили вместе, скорее, как брат и сестра и не вели сексуальной жизни. Их отношения знавали бурные времена. Он увел ее от мужчины по имени Пикок и прошел через несколько месяцев ада, пока она металась между ними. Он постоянно носил с собой пистолет, чтобы застрелиться, если она таки решит оставить его. Дороти тогда была поглощена работой над своей книгой о Пикоке; это была удивительная и красивая книга. Она обожала Джона и клялась, что пишет для него. Я верю, что так оно и было и что с ним она пережила второе рождение. Никакая женщина не могла бы прожить с ним столько времени и не родиться заново.

Дороти без конца жаловалась на Джона, хоть и любила его. Она говорила, что чувствует себя гувернанткой при ребенке, должна все делать за него и не может оставить его ни на минуту. Она жаловалась на их бедность. Она жаловалась, что он не пишет. Она жаловалась, что он не хочет жить в Англии, не желает с ней больше спать и не женится на ней. Она происходила из среднего класса и потому чувствовала себя неполноценной рядом с ним. Она была статной и привлекательной и тоже, как ни странно, имела рыжие волосы, но совсем другие глаза — зеленые, как у кошки. У нее была белая кожа и хорошая фигура, но она переживала из-за разницы в возрасте с Джоном, который был младше ее на семь лет и близился к своему тридцатилетию. Ее печалило, что у них нет детей. На это она тоже жаловалась. Они были очень странной парой, и я восхищалась ими.

Я впервые встретила Джона в вечер годовщины смерти Бениты, будучи в подавленном настроении. Лоуренс настаивал на том, чтобы мы поехали в Сен-Тропе на танцы в бистро. В конце концов я согласилась. Моя меланхолия переросла в отчаяние, и я помню, как сорвалась и стала танцевать на столе. По всей видимости, это произвело впечатление на Джона Холмса, но сейчас я помню только, что он привел меня в башню и поцеловал. Это определенно произвело впечатление на меня, и, по моему убеждению, дальнейшие события стали следствием именно этого маленького поцелуя.

Позже я пригласила Холмсов в Прамускье. Они остались у нас на ночь, и в полночь мы пошли купаться совсем без одежды. Мы с Джоном остались вдвоем на пляже и занялись любовью. Он говорил со мной очень серьезно и спросил, какое мое любимое литературное произведение, и по какой-то причине мне не пришло в голову назвать ничего лучше, чем Мэй Синклер. После этого я долго его не видела, потому что мы с Лоуренсом уехали с детьми, Фици, Клотильдой, Хейзел и Мильтоном Уолдманом в Малою на время жары. Я не забыла про Джона Холмса и, уверена, бессознательно откладывала мысли о нем на будущее, поскольку сразу же, как вернулась, отправилась на его поиски.

Как я уже сказала, вернувшись на юг Франции, я сразу стала искать Холмса. Они съехали из своего дома, и я не знала, где они теперь. Я пошла в почтовое отделение и, добыв новый адрес, отправилась прямиком к ним домой. Они были удивлены и, судя по всему, рады мне. Джон повел меня на прогулку на холм позади дома, где пейзаж напоминал английские пустоши. Потом он повез меня искупаться в Раматюэль. Я чувствовала себя с ним очень счастливой, и мы прекрасно ладили. Они наконец решились вернуться в Англию, чтобы Джон мог вернуться к писательству и снова оказаться в той интеллектуальной среде, из которой бежал. Я пригласила их прежде пожить с нами в Прамускье. Поначалу они отказались, но, когда я предложила им домик Эльзы Котс рядом с нашим, они сказали, что подумают. Дороти хотела закончить свою книгу в тишине и покое. В конце концов Джон уговорил ее переехать. Она всегда делала то, чего он от нее хотел. В то время она очень мне нравилась, а я нравилась ей. Меня увлекали ее беседы. Позже она начала чувствовать себя некомфортно в моем присутствии и стала аккуратно избегать моего общества, почувствовав во мне угрозу.

Накануне того дня, как я поехала за ними, во мне появилась уверенность в своем будущем. Я находилась в состоянии радостного предвкушения человека, который вот-вот начнет новый роман. Я действовала исключительно по велению слепой силы, которая толкала меня вперед. С Лоуренсом я больше жить не могла: наши скандалы становились невыносимы. В Малое случился очередной кошмарный инцидент в кафе, где мы стали швыряться вещами. В Сен-Тропе после нашего возвращения он однажды вечером попытался сорвать с меня одежду в бистро, разозлившись из-за Клотильды, которая устроила представление и танцевала, задрав юбки до бедер, и из-за ревности к Джону. Мне на помощь пришлось прийти Александру Беркману. Он не позволил Лоуренсу раздеть меня догола на публике, после чего Лоуренс влепил мне такую сильную пощечину, что я, будучи изрядно пьяна, мгновенно протрезвела.