Раз в неделю в лагерь приходили машины, привозили иногда заключенных, еду и инструмент, все, что начальник лагеря мог заказать и выпросить у вышестоящего руководства. Петро заметил, что машины утром отправлялись затемно. Наверное, чтобы успеть по свету добраться до тракта, – там был ночлег для водителей и охраны. Когда машины уходили, бараки, в которых спали зэки, были еще заперты на замки, потому их особенно и не досматривали. Петро подумал, что, если ночью выбраться из барака, забраться в кузов и укрыться там, могут и не заметить. Подъем и проверка часа через два, как машины уйдут. Пока хватятся, пока отправят машину вдогон, а она вряд ли быстро догонит грузовики… за это время можно далеко уйти. Петро, специально оставаясь истопником на ночь, несколько раз понаблюдал за этими отправками и убедился, что проскочить можно.

Этим днем три машины привезли в промзону новую пилораму, их разгрузили, и утром они уедут, в кузова, чтоб не пустые были, с вечера накидали обрезков досок. Одну из машин грузили Шрам и двое его земляков. Сейчас они еще спали, а через час Шрам их поднимет, и они ползком проползут до крайней машины, где оставили себе место в кузове для укрытия. Петро докурил, подбросил в печь и встал. Пора будить своих земляков. Он подошел к нарам. Широко раскинув руки, на спине, похрапывая, спал Степан Грицко, здесь его кликали Клещ. Петро не знал, почему ему дали такое погоняло, но оно подходило. Если он за что-то брался, остановить его ничто не могло. Он не боялся ни крови, ни боли. Не жалел себя, не щадил никого. Судьба их свела во время операции по очистке от польского населения одного села под Ивано-Франковском. Они пришли туда вдвоем, днем, для проведения разведки и подготовки плана операции. Надо было узнать, сколько поляков и евреев в селе, где живут, подготовить к акции местных активистов ОУН. Их встретил и принял в своей хате Михась, один из бойцов УПА, уже год, как отпущенный домой по ранению. Он рассказал и показал дома с поляками, собрал нужных людей, а их собралось почти два десятка. Все обговорили, назначили сбор на четыре часа утра и отпустили людей готовиться. Сами собрались было уйти, в церкви для них был приготовлен ночлег, но хозяин предложил поужинать. Они, подумав, согласились. Михась от радости расщедрился, стол ломился от закусок, и горилка была что надо. И все было бы хорошо, но женка Михася после трех стопок разгулялась. Она и так, Петро-то увидел сразу, при встрече глаз на Степана положила, а тут разошлась. Только Михась как-то не замечал, что она и так и эдак к Степану жмется. Когда дело дошло до сна, Оксана, так звали жену Михася, постелила Петру в горнице, а Степану в предбаннике во дворе. Ночью Петро проснулся от какого-то шума. Одевшись, он осторожно вышел во двор и все понял, и увидел. Михась ночью проснулся один и, вероятно почуяв недоброе, пошел искать свою жену. На свою беду, нашел ее со Степаном, ну они и схватились прямо во дворе. Михась и Степан, пьяные, оба полуголые, выкатились из предбанника и стали мутузить друг друга кулаками. Степан-то покрепче оказался и попал Михасю в челюсть, тот упал, и головой о наковальню, что стояла во дворе у навеса. Кровь хлынула горлом, и он, закатив глаза, перестал шевелиться. В этот момент из предбанника выскочила жена Михася и, увидев недвижное тело своего мужа, закричала истошно. Степан схватил стоявшие у амбара вилы, с размаха всадил их в спину Оксаны. Она охнула, упала на колени, рухнула лицом в землю и затихла в судорогах. Зачем Степан это сделал, он и сам объяснить потом не мог, но что случилось, то случилось. Надо было что-то предпринимать. Петро вытащил вилы из спины женщины и ударил ими в грудь лежавшего и еще подававшего признаки жизни Михася, потом взял вилы и пошел по улочке прямо к дому, в котором жила польская семья. Перекинув их через забор к ним во двор, он вернулся обратно. Степан все никак не мог прийти в себя. Он сидел на чурке и смотрел на убитых. Руки его слегка вздрагивали.

– Оденься, кобель! Хватит трястись! – крикнул Петро.

Тот встал и метнулся в предбанник. Через пару минут он вышел одетый.

– Через час люди начнут собираться. Они видели, что мы здесь оставались, что говорить будем про этих? – Петро кивнул на убитых.

– Не знаю, – опустив голову, ответил Степан.

– А я знаю. Мы у них поели, попили и ушли, вон на тот сеновал, отдохнуть. А сейчас вернулись, а тут такое. Слышали шум, речь польскую – «Пся крев!» кто-то орал. Следы вишь кто-то вилами на земле оставил, вон куда ведут, понял?

– Не понял, – сначала прошептал Степан, а потом, спохватившись, сказал: – Теперь понял, это ж они, ляхи, за нами приходили, а порешили Михася с женой!

– Вот, правильно, а теперь ждем народ, горилку, что осталась в доме, тащи прямо сюда.

Через час примерно стали подходить те, кто хотел избавить землю украинскую от ляхов и прочей нечисти. Почти все для храбрости еще дома хлебанули горилки, и, когда они увидели убитых Михася с женой и услышали рассказ Петро о том, что здесь ночью было, доказывать уже ничего не пришлось. Братья Михася кинулись к дому поляков и сразу нашли обагренные свежей кровью вилы. Выламывая двери их дома, никто уже не собирался разбираться – семья была просто растерзана озверевшими «добропорядочными соседями». И понеслось… За ночь вырезали всех, кто не успел унести ноги в лес. Утром, не глядя в глаза друг другу, истинные украинцы делили скот и утварь убитых ляхов.

С той поры Степан считал Петро своим старшим братом и во всем ему подчинялся. Они держались вместе, но в плен попали в разное время и встретились здесь, в этом лагере, случайно.

Петро толкнул спящего.

– Вставай, пора, – шепнул он ему. Тот сразу все понял и тихо поднялся.

Петро толкнул спавшего рядом Михаила Поперечного. Этот коренастый мужик, с низким лбом и маленькими, спрятанными глубоко черными глазами, не зря носил погоняло Туз. О нем мало кто что знал, он также был бойцом Украинской повстанческой армии и тоже был пленен где-то в Чехословакии в конце войны. Получив десять лет лагерей, пришел этапом год назад в этот лагерь и столкнулся лоб в лоб с Петром.

«Не думал, что свидимся, Миша», – прошептал Шрам ему на ухо.

«А я рад земляку, давно не виделись», – услышал он неожиданный ответ, потому как сам он радости от встречи не испытал. Этот Миша был вместе с ним в Бабьем Яру под Киевом. Когда там ликвидировали евреев. Они оба стояли сначала в оцеплении, а потом пришлось подменять своих товарищей из расстрельной команды. После Бабьего Яра Петро долго не мог спокойно спать. Снились лица расстрелянных и музыка, под которую все происходило. Он стал ненавидеть любую музыку. Вообще, этот массовый расстрел, эта бойня для него были неприятны. Грязная работа, которую немцы переложили на плечи оуновцев, так же, как и во Львове. Петро не чувствовал себя борцом за свободу родины, героем, нажимая на спусковой крючок пулемета по обезумевшей от страха и унижения массе человеческих тел. Он, профессионально подготовленный к диверсионной работе, считал, что это не его дело. Но приказ есть приказ. Приказы не обсуждают, их выполняют.

«Не ссы, Шрам, я своих не сдаю, – продолжил с ним разговор Туз. – Мне про тебя еще на пересылке малява пришла, принимай в сотню, не подведу».