— Они искупят свой грех и ради спасения души своей пожертвуют жизнью во славу великого короля нашего Людовика Благочестивого. Вот хорошо-то: одним камнем двух зайцев убьем!

Он отворил дверь, вошли три солдата из городского ополчения — три брата Пеншинав и, схватив меня, закрутили мне за спину руки.

Жена Пеладана молила:

— Господин кюре, но ребенок умрет под розгами!

Я знал это; ста ударами убили уже многих лесорубов, а ведь из горца-дровосека можно было выкроить пятерых таких мальчишек, как я, и все они были так крепки, словно вырублены из сердцевины мореного дуба. Но вот чудо: по божьей воле страх я почувствовал лишь позднее, когда затянулись мои раны и стихла боль: лишь после того мне порою приходила мысль, что, быть может, в один злосчастный день еще раз поставят меня на правеж, и у меня тогда все переворачивалось внутри… Но чувство сие пришло гораздо позднее, а в тот вечер, когда бригадиры Пеншинавы толчками подгоняли меня к двери, на душе у меня было так спокойно, что я прислушивался к странному торгу меж моим хозяином и священником, — они спорили о числе ударов, назначенных мне, и, услышав это, я даже улыбнулся.

Меня бросили в темный подвал, где бегали крысы, но никогда еще я не проводил ночь так хорошо: мне казалось, будто в этой тьме горят семисвечные светильники перед престолом отца нашего небесного и все соловьи из райских кущ ноют для меня свои песни. Я возносил хвалу господу за то, что он оказал мне милость, ибо меня подвергнут бичеванию, как Иисуса, сидящего в небе одесную отца своего. Ночью навестил меня малыш Луизе Мулин, любимчик Ля Шазета. Каким-то чудом пробрался ко мне наш Луизе Комарик, тот, кто первый из «Сынов Израиля» поверил вероломному кюре. Наш малыш ухитрился подползти к отдушине и прошмыгнуть между слоновыми ногами зятя Пеншинава, стража моего, — верно, не зря прозвали Луизе Комариком.

Он принес мне кусок свиного сала (такой большой, что его хватило бы заправлять похлебку для целой семьи в течение месяца) и велел мне долго натирать себе салом спину; по словам Жуани, изведавшего порку ружейными шомполами, тогда прутья, по крайней мере при первых ударах, будут соскальзывать, а оставшуюся часть сала я должен съесть для подкрепления сил.

Оказывается, «Сыны Израиля» все собрались вместе, как прежде, да еще так дерзко — ночью, в самой деревне, молились за меня и решили отправить ко мне Луизе, дабы он поддержал мое мужество и от имени всех заклинал бы меня держаться сколько сил хватит и уж как-нибудь выжить ради них.

Присланное сокровище — кусок сала, явившийся плодом вновь обретенного нашего содружества, я почел даже менее драгоценным, нежели сообщенные мне добрые вести: они разожгли пламень подвижничества, вспыхнувший в душе моей с той минуты, как я услышал приговор, и словно вознесший меня над самим собой. Я даже стал размышлять, стоит ли натираться салом, не ослабит ли это ниспосланное мне господом испытание, но остановился на той мысли, что и порка, и сало — все в божьей воле.

Наутро — а было то в воскресенье — меня повели в церковь к мессе. После многолетних поблажек покойного кюре вновь пришлось женолакским прихожанам отвечать при перекличке, вновь солдаты городского ополчения ходили по домам, насильно приводили отсутствовавших; на наших глазах даже умирающего Бонфуа принесли из Турева на своих плечах сын его Даниил и зять Вижер (упрямый старик был просто в бешенстве, поди, оно немало прибавило ему сил и отсрочило смерть).

С высоты церковной кафедры па прихожан обрушились строжайшие напоминания о несоблюдавшихся прежде предписаниях, а к ним прибавились новые принуждения: крестить детей приказано было в день рождения их, обязательно освящать венчанием в католической церкви узы брака, заключенного некогда по-гугенотски, ибо таковой признавался прелюбодейным сожительством; дети, прижитые в нем, именовались незаконнорожденными, пока не будут окрещены по католическому обряду; всенародно полагалось отречься от «ложного» причастия и прочих таинств ложной религии под угрозой «испытания огнем» и так далее.

На следующий день лесорубы, шерстобиты и пряхи наверняка приступили к судье Пеладану с вопросами и просьбами перевести на их родное наречие постановления превотального суда, уснащенные церковной латынью, пока что остававшиеся для них неясными и тем более грозными.

Наследники нераскаявшегося гугенота, отказавшегося перед смертью от помазания святым елеем, обязаны были всенародно провозгласить, что они считают покойного своего отца или деда грешником, осужденным на вечные муки в аду, а ежели откажутся от такого признания, лишены будут и наследства и всего своего имущества, каковые будут отобраны в королевскую казну, а сами непокорные будут сосланы на каторгу и так далее.

Даже «давние католики» — Фольшеры, Доде, Депонте, Лебланы, Жуссаны, Масильяны, Кансы и сами Пеншинавы — и те ежились, слушая такие повеления и угрозы, что же касается «новообращенных», они с высот небесных упали на землю, ибо рухнули их надежды, что с приходом нового священника, казавшегося таким милосердным, таким мягким, гонения немного стихнут.

Приближался час наказания, но порыв души моей не ослабевал, а, наоборот, разгорался, и, когда священник, закончив проповедь, блиставшую лишь молниями пасторских угроз, пригласил всех присутствовать при бичевании, посмотреть на пытку мою, я, чувствуя, что все взоры устремились на меня, презрительно пожал плечами.

Весь Женолакский приход — «давние католики», начиная от супругов Пеладанов и до многочисленного племени Пеяшинавов; «новообращенные», от Жуани из Пло до старика нотариуса Вьерна, теснились па площади Коломбье вокруг лобного места; были тут и жители дальних селений, явившиеся из ненависти к гугенотам, — как, например, хозяин постоялого двора Шабер, или же из любви ко мне — как Финетта, мой крестный Поплатятся и его приятель из Шамаса — Спасигосподи. Обнажив тело мое до пояса, вздернули меня на блоке за связанные кисти рук, и я повис вдоль позорного столба, не касаясь земли даже пальцами ног. А тем временем солдат ополчения, кузнец из Шамбориго, по прозвищу Бешеный Бык, тоже обнаженный до пояса, мохнатый, как черный козел, пробовал розги, нахлестывая ствол каменного дуба, что рос на площади, гибкие ивовые прутья со свистом рассекали воздух и отрывали большие куски дубовой коры.

Кузнец встал позади меня, и, пока он выбирал прут из большой охапки, я услышал, как кто-то жалобно ахнул, что палач с первого удара рассечет меня надвое.

II тогда я запел во всю мочь:

Много теснили меня от