— Сними-ка это! — негромко приказал он.

И так как она не понимала, он сам, делая ей больно, стащил с нее крикливые побрякушки. Отступил на шаг, ощущая себя художником, неспособным полностью передать то, что он видит внутренним взором.

— Так вот, — обратился Флавьер к продавщице, — мадам останется в этом платье… А костюм того же размера? Заверните. И покажите, где обувной отдел.

Рене не пыталась спорить. Возможно, она понимала, почему Флавьер так пристально рассматривает каждую пару, будто оценивая изгиб каблука или рисунок рантов. Он выбрал узкие блестящие туфли.

— Походи-ка в них…

Высокие каблуки сделали ее походку волнующей, она стала казаться выше. Затянутые в черное бедра плавно покачивались при ходьбе.

— Хватит! — прикрикнул Флавьер.

Продавщица удивленно вскинула голову.

— Все в порядке, — поспешил он сказать. — Мы их берем. Старые положите в коробку.

Он взял свою спутницу под руку, подвел ее к зеркалу.

— Ну-ка, взгляни, — шепнул он ей. — Посмотри на себя, Мадлен.

— Ради бога! — взмолилась она.

— Ну же! Попробуй еще раз! Эта женщина в черном… Ты же видишь, это уже не Рене!.. Вспомни!

Было заметно, как она страдает. От испуга у нее исказилось лицо, приоткрылся рот, и лишь по временам сквозь эту маску, будто неуловимый отблеск пламени, проглядывало то, другое лицо.

Он увлек Мадлен к лифту. Волосами можно заняться позже. Сейчас главное для него — духи Мадлен, этот призрак прошлого. Теперь уж он дойдет до конца, и будь что будет… Но таких духов больше не существовало. Расспросы ни к чему не привели.

— Нет… Не представляю себе, — говорила продавщица.

— Как же так… Мне трудно объяснить… Они пахли вспаханной землей, увядшими цветами…

— Возможно, «Шанель № 3»?

— Возможно.

— Их больше не выпускают, мсье. Может, в какой-нибудь лавочке вам и удастся их найти. Но только не здесь.

Спутница тянула его за рукав. Но он все медлил, задумчиво вертел в руках изящные флаконы. Без этих духов воскрешение будет неполным. И все же в конце концов он сдался, но перед уходом купил элегантную шляпку из ворсистого фетра. Расплачиваясь, он краешком глаза наблюдал за непривычной, но такой знакомой фигуркой рядом с собой, и сердце его смягчилось. На этот раз он сам взял Мадлен под руку.

— Зачем ты тратишь столько денег? — спросила она.

— Зачем? Затем, что я хочу, чтобы ты обрела себя. Хочу знать правду.

Он почувствовал, как она напряглась. Ощутил ее враждебность, отчуждение и покрепче прижал к себе. Теперь уж она от него никуда не денется. В конце концов он добьется своего.

— Я хочу, чтобы ты стала самой красивой, — продолжал он. — Выбрось Альмарьяна из головы, будто его и не было.

Несколько минут они шли молча, прижавшись друг к другу. Наконец он не выдержал.

— Не может быть, чтобы ты была Рене, — сказал он. — Видишь, я не сержусь… говорю спокойно.

Она вздохнула, и он взорвался:

— Да-да, знаю. Ты Рене, ты жила в Лондоне со своим дядей Шарлем, братом отца. Родилась ты в Дамбремоне, в Вогезах; это забытая богом деревушка на берегу речки… Ты мне все это уже рассказывала, только такого просто быть не может. Ты ошибаешься.

— Только не начинай все сначала! — взмолилась она.

— Ничего я не начинаю. Просто я уверен, что в твоих воспоминаниях что-то не так. Вероятно, какое-то время ты серьезно болела.

— Уверяю тебя…

— Некоторые болезни чреваты странными осложнениями…

— Все-таки я бы помнила… У меня в десять лет была скарлатина. Вот и все.

— Нет, не все.

— Послушай, ты мне действуешь на нервы!

Он изо всех сил старался быть с ней терпеливым, как будто Мадлен стала хрупким, болезненным созданием, но ее непонятное упорство раздражало его.

— Ты ведь мне почти не рассказывала о своем детстве. Мне бы хотелось узнать побольше.

Они как раз проходили мимо музея Гробе-Лабади, и он предложил:

— Давай зайдем! Там мы сможем поговорить спокойно.

Но как только они вошли в вестибюль, он понял, что здесь ему будет только хуже. Их шаги, раздававшиеся в тишине музея, картины и портреты на стенах — все это с болезненной остротой напомнило ему Лувр. Его спутница понизила голос, боясь потревожить торжественное безмолвие музейных залов, внезапно напомнив ему незабываемые интонации Мадлен, ее приглушенное контральто, придававшее особое очарование их доверительным беседам. Флавьер прислушивался не столько к ее словам, сколько к волшебной музыке ее голоса. Она говорила ему о своей юности. Случайно или нет, ее рассказ напомнил ему историю Мадлен. Единственная дочь… сирота… учеба в средней школе… экзамены на аттестат зрелости… Затем Англия, там она работала переводчицей… И вновь рядом с Флавьером было то же волнующее видение, вновь он мечтал заключить ее в объятия. Он остановился перед пейзажем, на котором был изображен Старый Порт, и спросил дрогнувшим голосом:

— Тебе нравится такая живопись?

— Да нет… Сама не знаю. Я ведь в этом ничего не смыслю.

Со вздохом он повел ее дальше, туда, где были выставлены миниатюрные модели кораблей: каравеллы, галеры, тартаны,[11]трехпалубник с полным вооружением и паутиной миниатюрных снастей.

— Расскажи мне еще что-нибудь.

— Что же тебе рассказать?

— Все! Мне хочется знать, что ты делала, о чем думала.

— Ну, я была самой обычной девочкой… может, не такой веселой, как другие… любила читать, особенно легенды…

— И ты тоже?

— Как все дети, гуляла по холмам возле дома. Сочиняла истории… Жизнь мне казалась волшебной сказкой… Но я ошибалась.

Они вошли в зал древнеримского искусства. Статуи и бюсты с невидящими глазами, вьющимися волосами о чем-то грезили на своих постаментах и консолях. Флавьеру стало еще больше не по себе. Все эти лица консулов и прокторов[12]вдруг показались ему бесчисленными изображениями Жевиня. Невольно вспомнились его слова: «Я бы хотел, чтобы ты последил за моей женой… Она меня беспокоит…» Оба они умерли, но голоса их еще жили… и даже лица… И, как бывало, Мадлен шла рядом с ним.

— А в Париже тебе бывать не приходилось? — спросил он.

— Нет. Я была там проездом по пути в Англию. Вот и все.

— А дядя когда умер?

— В прошлом мае… Я потеряла работу. Пришлось вернуться.