Топот ее ног слышен на крыльце, затем во дворе, где она распугивает птицу.

Бедная глупышка!

Я раскладываю продукты по местам и выскальзываю из кухни.

Дверь в комнату отца закрыта. Но у меня давно готова копия ключа.

Деньги лежат в верхнем ящике комода – целая пачка, такая толстая, что не умещается в руке. Купюры – в основном двадцатки, но есть и сотенные.

Я знаю, за что он получил их. Все в деревне знают!

Но люди становятся удивительно молчаливы, когда дело касается их выгоды. Самая болтливая старуха из трескучей белки превращается в безмолвную рыбу.

Я возвращаю деньги на место – все, кроме одной купюры – в точности так же, как они лежали, и еще проверяю номер на верхней банкноте. Отец наблюдателен, как старый лис.

В своей мастерской я достаю те двадцать евро, которые стащила у отца. Голубоватый прямоугольник с мостами и стрельчатыми витражными окнами. Бумага подготовлена заранее: тонкая, шелестящая – она обошлась мне в стоимость десяти картин, которые я рисовала до онемения руки.

Отец забирает у меня все деньги, что я выручаю за свои работы. Мне все-таки удавалось припрятывать по чуть-чуть. Он догадался об этом. С год назад вошел в мою мастерскую, сгреб все картины, приготовленные для продажи, и, ни слова не сказав, уехал.

Вернулся Андреас вечером, взбешенный как пес, у которого из-под носа выдрали кость. Все картины швырнул мне на стол.

На следующий день я отправилась в город сама.

– А, Катерина, девочка моя! – приветствовал меня старый Персакис.

В его лавке повсюду звенят колокольчики. У них серебристые птичьи голоса, как и у самого хозяина. Уверена, едва закрывается дверь за покупателями, он принимается болтать с ними, а они отвечают. Когда Персакис умрет, он станет черным дроздом и будет петь песни одинокой вдове, скрашивая ее старость.

– Что ты принесла мне, моя синеглазая малютка?

Я выложила работы на прилавок. Море, море – всегда одинаковое, всегда разное. Мне не удается поймать его душу. Но в моих картинах много света и воздуха – так утверждает Персакис и еще говорит, что я умею показывать сложное простым. Не понимаю, о чем он. Но раз моя мазня заставляет приезжих раскошелиться, пусть будет так.

Старик зашелестел купюрами.

– Вчера заглядывал твой папаша, – проскрипел он будто между делом.

И полоснул меня острым взглядом.

– Это ты отправила его ко мне, моя радость?

Я покачала головой.

– Так и думал. Сказал ему, что я имею дело только напрямую с мастерами. Не могу сказать, что он обрадовался.

Я представила, как мой широкоплечий отец перегибается через прилавок и нависает над взъерошенным кривоногим Персакисом.

– Андреас кричал, что ты больна и не сможешь явиться ближайшие четыре недели. Ну, так я сказал, что подожду сколько надо. Пусть даже придется потом вычесть с тебя ущерб за простой – ведь мы договаривались, что ты будешь поставлять мне товар каждый месяц!

Старик подмигнул. Ах, хитрец! Ни о каком простое и речи быть не могло. У нас с ним вообще нет договора. Я привожу картины, он платит мне – вот и все наши сложные юридические отношения.

– Сначала он накричал на меня, потом сменил тон и стал заискивать. Не люблю такого! Уж начал орать, так ори до конца! Будь последователен! – Персакис воинственно стукнул кулаком по столу. – Он потратил сорок минут моего времени, пытаясь убедить меня, что мне понравится вести с ним дела. Но я был стоек, как римский легионер. Так что не бойся, твой отец больше здесь не появится. За мою доброту, – закончил старик, – ты получишь сегодня на десять процентов меньше, чем обычно!

Я улыбнулась. Вот пройдоха!

– Она смеется там, где остальные стали бы меня проклинать! – Персакис развел руками. – Что ты с ней сделаешь! На, возьми, бессовестная девчонка!

Он выплатил мне все, что полагалось, и сверху положил монету.

– Это тебе на мороженое. Ты любишь мороженое, дитя мое?

Я покачала головой.

– Почему-то я так и предполагал, – со вздохом сказал старик.

Серебристый кругляш я сунула в карман платья. Он легкий, но я его чувствую. Это не деньги, это подарок, а подарки не разменивают ни на мороженое, ни на сладости.

Русма, 1992

1

Птенца голубя нашел Синекольский.

Оля сказала, что это ни больше ни меньше как перст судьбы.

Дело в том, что до этого Димка утверждал, будто голуби не высиживают птенцов.

– Вот скажи, ты хоть раз их видела? – настырно допрашивал он.

Они сидели на краю Ямы, на огромном древнем буфете, чей громоздкий деревянный корпус выдавался над волнами мусора точно нос корабля. Кто мог дотащить этого исполина до оврага? Когда Оля с Димкой впервые наткнулись на него, ей пришло в голову, что подобные вещи не приносят в дом – это дом нарастает вокруг них. В порыве восторга и откровенности она даже привела отца посмотреть на это чудовищное ископаемое. Тот походил вокруг, примеряясь снять резные дверцы, но в конце концов махнул рукой: «Влезешь на эту дуру, а она грохнется». Оля умолчала, что они с Димкой постоянно устраиваются сверху.

– …видела или нет?

– Не видела. Ну и что!

– Вот! Подумай сама: голуби тысячу лет живут рядом с человеком. Куда ни плюнь, попадешь в голубя. Их птенцы должны быть везде! А нету.

– Чушь собачья, – лениво говорит Оля.

Ветер пахнет весной и помойкой. Кажется, можно сидеть здесь целую вечность и слушать Димкину болтовню.

– Воробьиных птенцов каждый ловил, – не успокаивается Синекольский. – Сорочьих – пруд пруди. Даже дятлов мелких я выуживал из дупла! – Оля вопросительно смотрит на него, и Димка машет рукой: – Не суть. Дело в птенцах голубя. Их нет.

Беда в том, что никогда не поймешь, где Димка спорит всерьез, а где гонит пургу с невозмутимой физиономией.

– Как же тогда они появляются?

– Загадка, – соглашается Димка. – Возможно, даже заговор.

– Ага. Голубиный.

– Может, сразу вылупляются взрослыми? – Синекольский сосредоточенно грызет ноготь и не отзывается на ее шуточки. – А что, идея. Это бы все объясняло.

А потом они подошли к дому, и под скамейкой Димка углядел птенца.

Они даже не сразу поняли, что это птичий ребенок. Какая-то багровая котлета, обросшая седой травой. Из котлеты торчал длинный пеликаний клюв, над клювом помещались два огромных глаза, прикрытые морщинистой пленкой, а за ними – отверстия поменьше, точно дырочки, выгрызенные в яблоке червяком с манией симметрии.

В его уродстве крылось нечто завораживающее. Оля с Димкой молча рассматривали ужасную тварь. Казалось, природе пришлось вложить немало труда, чтобы создать такого монстра.