Она склонила голову набок и уставилась на меня, ожидая ответной улыбки. Я продолжал хмуриться.

– Ты хочешь перестать разговаривать со мной?

– Вопрос не в этом, – сказал я.

– А в чем?

– В том, – я постарался прочитать ее чувства по лицу, но не смог, – что заставляет тебя так поступать? Что приводит в действие этот механизм?

– Ну вот, теперь я машина.

Я отвернулся.

– Послушай, я не могу говорить так. Ты только шутишь.

Она сжала мое лицо ладонями и повернула к себе. Я надеялся, что на нас никто не смотрит из окон.

– Ну ладно, на этот раз серьезно. Давай задай еще раз тот вопрос, про то, что движет мной. Или какой-нибудь другой, любой.

Я покачал головой.

– Тебе же все равно наплевать, правда?

– Наплевать? – она, похоже, искренне удивилась. – Лео, как ты можешь так говорить? Ты гулял со мной в разных местах. Мы вместе отвозили открытки и цветы. Как ты можешь говорить…

– Дело не в этом. Я хочу сказать, тебе наплевать, что подумают люди.

– Мне не наплевать, что подумаешь ты. Мне не…

– Знаю-знаю. Тебе не наплевать на то, что подумают Корица и сеньор Сагуаро. Я говорю о школе, о городе. Говорю обо всех.

– Обо всех? – казалось, она пробует это слово на вкус.

– Да. Тебе как будто наплевать на то, что подумают все. Ты вроде бы не понимаешь, что думают все. Ты…

– А ты? – прервала меня она.

Я на мгновение задумался и уверенно кивнул.

– Да. Да, мне кажется, что я понимаю. Я связан с ними. Я один из них. Как я могу не понимать?

– И это важно?

– Конечно, важно. Посмотри, – я обвел рукой школу перед нами, – посмотри, что происходит. Никто с нами не разговаривает. Нельзя же вот так совершенно наплевать на то, что думают все вокруг. Нельзя просто так подбадривать чужую команду и ожидать, что твоя школа тебя полюбит за это.

С моего языка сыпались слова, которые я обдумывал на протяжении нескольких недель.

– И этот Ковач, ради всего святого. Его-то зачем тебе было утешать?

Она, казалось, искренне удивилась.

– Какой еще Ковач?

– Ковач. Тот парень из Сэн-Вэлли. Баскетбольная звезда. Который сломал лодыжку.

Она как будто все еще не понимала.

– А что с ним?

– Что с ним? Что с тобой? Зачем ты тогда выбежала на площадку и положила его голову себе на колени?

– Ему было больно.

– Он был врагом, Старгерл! То есть Сьюзан. Как угодно. Врагом!

Она смотрела на меня непонимающим взглядом. При слове «Сьюзан» она моргнула.

– Там была тысяча болельщиков из Сэн-Вэлли. У него были свои люди, которые позаботились бы о нем, свои тренеры, свои члены команды, свои чирлидерши со своими коленями.

Я едва не перешел на крик. Замолчав, я встал и пошел прочь. Потом вернулся и склонился над ней.

– Почему? Почему ты просто не позволила позаботиться о нем его команде?

Она долго смотрела на меня, как если бы искала объяснения своих поступков на моем лице.

– Не знаю, – тихо сказала она наконец. – Я не думала. Я просто делала.

Я выпрямился. Мне хотелось сказать: «Ну что ж, надеюсь, ты довольна, потому что теперь тебя ненавидят за то, что ты сделала», но у меня не хватило духу.

Теперь мне было ее жалко. Я снова сел рядом с ней и взял за руку. Улыбнулся. И заговорил как можно мягче.

– Старгерл, ну так же нельзя. Если бы ты не провела все это время на домашнем обучении, ты бы понимала. Нельзя просто так проснуться однажды утром и решить, что тебе наплевать на то, что думает остальной мир.

Глаза ее расширились, и она спросила тонким, как у маленькой девочки, голоском:

– Нельзя?

– Нет, если ты не хочешь стать отшельницей.

Она провела краем своей юбки по моему кроссовку, сметая с него пыль.

– Но как мне следить за тем, что думает весь мир? Иногда я и за своими-то мыслями не поспеваю.

– За этим не следят, – сказал я. – Просто знают. Потому что связаны с другими людьми.

Ее лежавшая на земле сумка слегка пошевелилась: внутри ерзала Корица. На лице Старгерл отобразилась череда эмоций, а в конце появилась недовольная гримаса, и она воскликнула сквозь слезы:

– Я не связана!

Она наклонилась ко мне, мы обнялись на лавочке во дворе и вместе пошли домой.

Этот разговор мы продолжали следующие дня два. Я объяснял ей, как ведут себя люди. Я сказал, что нельзя подбадривать всех. Она спросила, почему. Я сказал, что каждый человек принадлежит к какой-то группе, и нельзя принадлежать ко всем сразу. Она спросила, почему нет. Я ответил, что нельзя врываться на похороны совершенно незнакомого человека. Она спросила, почему нет. Я сказал, что просто нельзя. Сказал, что нужно уважать право людей на частную жизнь и что бывает много такого, что людям не нравится. Я сказал, что не всем нравится, когда кто-то поет им «С днем рождения» и играет на укулеле. «Разве нет?» – спросила она.

Я сказал, что групповое чувство очень сильное. Возможно, это инстинкт. Его можно обнаружить везде, от самых маленьких групп, вроде семьи, до больших, вроде города и школы, и очень больших, вроде целой страны. Ну а как насчет самых-самых больших, спросила она, вроде планеты? Как угодно, ответил я. Суть в том, что люди в одной группе ведут себя более или менее одинаково, за счет этого они и держатся вместе. Все? – спросила она. Ну, по большей части, ответил я. Для того и существуют тюрьмы и психиатрические лечебницы, чтобы отделять уж самых непохожих людей. Ты думаешь, я должна быть в тюрьме? – спросила она. Я думаю, что ты должна вести себя более или менее так, как все остальные, сказал я.

– Но почему? – спросила она.

– Потому что, – ответил я.

– Объясни.

– Это трудно объяснить.

– Постарайся, – сказала она.

– Потому что никто тебя не любит. Вот почему. Никто тебя не любит.

– Никто? – спросила она.

Глаза ее мне казались размером с небо.

– Никто?

Я включил дурачка, но это не сработало.

Ладно, не смотри на меня так, сказал я ей. Мы говорим про них. Про них. Если бы дело касалось только меня, я бы ничего не менял. Ты нравишься мне такой, какая ты есть. Но мы же не одни. Мы живем в одном мире с ними, хочется нам или нет.

Вот так я и делал упор на них. Мне не хотелось говорить о себе. Я не сказал: «Сделай это ради меня». Не сказал: «Если не хочешь измениться, можешь забыть обо мне». Так и не сказал.