Работали россияне без спешки, но споро. Копейка, хорошо знающий поморские ладьи и кочи, быстро смекнул что к чему и на когге и показывал остальным – то топориком ударит, то пройдется теслом, а то и буравом. Слушались Копейку, делали по его, по-поморски основательно, чтобы уж не переделывать. Корабль весь ощупали руками от форштевня до ахтерштевня, и представляли его с закрытыми глазами, и многие узлы судна смогли бы по памяти начертить на песке. Тойво Линнеус, указывая на разные части когга, говорил – какая как называется и для чего служит. Штудии его слушали россияне с вниманием и не переставали удивляться, ибо день ото дня они все яснее понимали, что их «Юстус» не просто деревянный скелет, обшитый досками, а искусное произведение умных человеческих рук, сложный работающий механизм, в котором нет ни одной лишней вещи, в котором каждый предмет служит другим предметам и общему делу.

По воскресеньям с утра уходили в Тронхейм, где проводили весь день в какой-нибудь из немногих таверн возле бочонка пива или вина, за столом, уставленным блюдами с вареными и кончеными окороками, жареными колбасами, сырами и лепешками. Зазывали к себе за стол новых друзей: рыбаков, горожан, пришлых бондов. Угощали россияне друзей, и друзья угощали их. Хмелели; развязывались языки, развязывались кошельки, велись нескончаемые беседы. О том о сем: об уловах, о кораблях, об уходящем лете, о налогах. Из вежливости норвежцы часто заговаривали о России, хотя знали о ней мало: знали, что Россия – страна огромная, знали, что начинается она от Мурмана, от Белого моря и простирается на восток и на юг, но в каких землях кончается – не знали. Однако это и многим россиянам не было известно. Одни говорили, что кончается Россия на Астрахани, а другие где-то слышали, что первопроходцы уже до Индии добрались. О строгановских людях знали и того любопытней – будто прошли они все тридевять земель и вошли в те земли, которые никем не виданы и нигде не указаны, и более того – общеизвестно, что земель там вообще быть не должно, а должно там быть только безбрежное море с плывущими китами.

Норвежцы, запьянев, заговаривали о своем, наболевшем: нет жизни в Норвегии ничему норвежскому – веруй по-немецки, по-лютерански, а остальное все делай по-датски – управляй, стройся, торгуй, плати налоги, подчиняйся, люби датских наемников и купцов, ленников и фогтов, восхваляй датскую корону, молись за короля Фредерика, читай датские книги, ешь по-датски, дыши по-датски и с женщиной спи по-датски же. Росли налоги, росли цены на хлеб. С каждым годом норвежцы трудились все больше и больше, а жили все хуже. Дополнительно к ежегодному ландскюльду власти измышляли новые поборы, они жали соки даже из камней…

Уже пятый год велась война между Данией и Швецией, но нередко случалось, что велась она на норвежских землях. Обе враждующие стороны, боясь в случае отступления оставить противнику не разоренную местность, опустошали ее, и если не разрушали и не сжигали хутора и городки дотла, до пепла, то обирали их до нитки, до старой подковы, приколоченной над дверью. Норвежские бонды бывало отстаивали свои одали с оружием в руках, но не всегда им это удавалось. Выступления их были злы, однако не организованы, не слиты в единый кулак, и поэтому никого не пугали. Шведы звали норвежцев против датчан, сулили выгоды, сулили блага, сулили свободу под собственной короной; шведы были красноречивы: «Скиньте ярмо свинушника-датчанина, возомнившего себя господином мира! Датчанин – не воин, датчанин – вор! Он не хочет работать и живет таможенными поборами с Эресунна!…». Но норвежцы не внимали этим призывам; с одним вором идти против другого не желали, старались отбить свои хозяйства от грабителей-наемников, точили славные дедовские секиры и мечи и прятали их у себя иод одеялом…

Андрее из Вардё каждое воскресенье искал встреч с Люсией, но не находил их. Всякий раз он возвращался к россиянам в таверну молчаливый и хмурый и выпивал столько пива, что его приходилось вести до Кнутсен-горда под руки. Однажды в такой воскресный вечер вышло, что Месяц и Андрее раньше других покинули таверну и отправились на хутор вдвоем. Андрее, как уж повелось, был в изрядном подпитии, однако шел сам и достаточно твердо, чтобы не спотыкаться па ровном месте, и так старательно следил за каждым своим шагом, что иногда, проглядев поворот дороги, забирался в кусты. Чтобы скоротать путь, Месяц заговаривал с Андресом о разных вещах, но норвежец на обращенные к нему вопросы отвечал односложно или вообще отмалчивался. И так продолжалось до тех пор, пока Месяц не коснулся натянутой струны, – иными словами, пока он не заговорил о том, что Большой Кнутсен как будто не жалует Андреса родственной любовью и привязанностью и – не виновно ли в том отношение Андреса к Люсии… Почувствовав доброе участие со стороны Месяца, норвежец открылся ему в своих чувствах к дочери Эрика Кнутсена и, должно быть, обрел в том утешение себе, ибо поистине тяжело бывает влюбленному сердцу, не нашедшему взаимности и не имеющему кому открыться. Андрее посетовал на то, что рыбаку, плывущему в убогой лодчонке, немыслимо даже приблизиться к девице, сидящей на огромном отцовом сундуке. Будь он, Андрее, побогаче, тогда, может, при его появлении не щелкали бы так громко запоры на дверях дома Кнутсенов, и прислуга, приставленная к Люсии, не лаяла бы на него, подобно цепным псам. Но где бедняку взять богатство!… И Андресу с его тощим кошельком ничего иного не оставалось, кроме как ходить вокруг трон-хеймского дома Люсии и заглядываться на ее окна либо пытаться подать ей какой-нибудь знак, когда она в сопровождении отца, великанов-братьев и прислуги проходила мимо него в церковь. Далее Андрее сказал, что хитрый Кнутсен ищет для Люсии богатого жениха. Нужен ли ему какой-то рыбак из Вардё?.. Кнутсен приводит к дочери молодых датчан и любекских немцев. Андрее несколько раз видел с улицы, как они пируют там, в ее покоях, и слышал, как они кричат, сдвигая кружки: «За процветание Дании! За встречу в Копенгагене!…». Андрее вздыхал: счастливчики – они могут хоть целыми часами глядеть на Люсию, на это совершенство!… Большой Кнутсен наметил выгодно отдать Люсию замуж и тем расширить собственное дело. Но Андрее был уверен, что у него ничего не выйдет, потому что у тех, кого он приглашал к дочери и с кем пил вино, было другое на уме – переспать бы с ней разок-другой, но ни в коем случае не жениться на провинциалке-норвежке, – они об этом громко говорили и смеялись над «старым олухом», когда выходили во двор помочиться…

В другой раз Месяц заметил, что между Андресом и Большим Кнутсеном как будто еще более поднялась стена отчуждения: не заговаривали один с другим, избегали встречаться глазами, в общем разговоре поворачивались друг к другу спиной. Тогда Месяц порасспросил Темного Кнутсена и узнал, в чем дело: оказалось, Андрее поранил ножом двоих датчан – тех, что зачастили к Люсии; а с Большим Кнутсеном у него на этой почве возникла ссора; отец Люсии сказал Андресу, что если тот – любезный родственничек – не перестанет соваться не в свое дело, то будет изгнан не только со двора, но и из Тронхейм-фьорда; на это Андрее будто бы ответил какой-то дерзостью.

Однажды, оказавшись с Андресом наедине в трюме когга, Месяц сказал норвежцу, что тот может рассчитывать в своих делах на помощь россиян так же, как они до этих пор рассчитывали на его помощь.

На это Андрее ответил: