— Так как ты смогла принять это решение?

Она посмотрела в окно, потом снова повернулась к нему:

— К сожалению, здесь нельзя воспользоваться лакмусовой бумажкой. Конечно, врачи покажут тебе результаты анализов, и это может быть исчерпывающим ответом, но проблема заключается в том, что сердцу не нужны эти результаты. Ему нужна надежда.

Надежда. Слово из семи букв. Такое могущественное и такое хрупкое.

Он вспомнил все бессонные ночи, что проводил, взвешивая неутешительный диагноз врачей против своего неумирающего оптимизма. Возможно, они ошибаются?

— Я надеялся, что если буду ждать достаточно долго…

— То ее диагноз может измениться?

Он кивнул, не в силах сказать ни слова. Его горло сжалось, пытаясь удержать подступаюшие к глазам слезы.

— О, черт! — Калеб беспомощно тряхнул головой.

Она дотронулась до его руки — мягкое успокаивающее прикосновение. Только для него. Он не отстранился, а просто принял ее тепло.

— Твоя мать была живой и яркой женщиной…

— Да, была. Но после инсульта… все, чем она была, просто исчезло. Ее здесь больше не было. Ни разу с того дня.

Ее пальцы сжали его руку.

— Тогда дай ей уйти, Калеб. Не надо заставлять ее страдать.

У него опять защипало глаза, но Калеб подавил слезы. Слезы означали бы, что он сдался.

— Я не могу.

Боль последних двух месяцев вышла на поверхность, угрожая раздавить его.

Заставляя взглянуть в лицо тому, что он хотел похоронить, оглушая себя ночь за ночью громкой музыкой и пустой болтовней. Теперь он знал, что ничего не похоронил. Он просто позволил загноиться ране, которая теперь могла погубить его.

— Ты не понимаешь, Сара. Я виноват в том, что она там. Она просила меня прийти пораньше, чтобы обсудить план маркетинга. Я подумал, что мама может немного подождать. Она всегда была так увлечена своей работой, что никогда не замечала, насколько я опоздал — на десять минут или на два часа.

Он замолчал. Рука Сары продолжала лежать на его руке — терпеливая, понимающая. Но разве кто-нибудь мог понять, что он сделал?

— К тому времени, как я добрался туда, прошел уже час или больше после того, как с ней случился удар. Я вызвал скорую, и ее отвезли в больницу, но… было уже поздно… Они ничего не могли сделать.

— О, Калеб. Это не твоя вина. — Тихий понимающий голос, смягчающий боль. — Ты не можешь расплачиваться за повороты судьбы.

— Нет, я был обязан быть там! Я должен был сделать что-то… — Он до боли кусал губы, но это все равно не могло облегчить боль в его сердце.

Мелкий дождь перешел в ливень, по асфальту заструились водяные потоки.

— Маленькой я думала, что если буду себя хорошо вести, то Бог сделает так, чтобы маме стало лучше. Что все это вроде кармического наказания за мои ошибки. Или что Богу нужны доказательства, что я действительно люблю ее и хочу, чтобы она выздоровела. Прошло много времени, прежде чем я поняла, что ее здоровье никак не связано со мной или с моим поведением. Сердца сдают, сосуды разрываются, рак дает метастазы, потому что…

— Почему?

Она повернулась к нему. В ее глазах стояли слезы.

— Простопотому. И все. Это нечестно. Это неправильно. Но именно так все и происходит. Просто — потому.

— И что мне теперь делать?

— То, что ты считаешь правильным. — Ее ладонь накрыла его руку.

— Все это время, — сказал он, — я делал то, что было легче для меня. Вместо того чтобы сделать это для нее. — Свет вспыхнул в голове его так ярко, что он удивился, как раньше этого не понимал. — Теперь я вижу, что здесь есть только один выбор.

Ее пальцы сжали его руку.

— Хочешь, я пойду с тобой?

Он долго смотрел на нее:

— Почему ты все это делаешь для меня?

Ее губы дрогнули в улыбке.

— Потому что ты не просто герой статьи. Ты… гораздо больше.

Ему хотелось верить ей, хотелось верить, что она — та Сара, которую он уже начинал узнавать, а не та, чью подпись он видел сегодня утром. Но это могло и подождать…

Сейчас нужно было сделать другое. То, что он должен был сделать давным-давно.

— Спасибо тебе. Но думаю, что это я должен сделать сам.

— Хорошо. — Она поцеловала его в щеку и, чуть помедлив, открыла дверцу.

* * *

Как Калеб и ожидал, репортеры атаковали его, как только он подошел к дверям больницы. Как всегда, он не сказал ничего, лишь прошел мимо них и вошел внутрь. Женщина из регистратуры недовольно покосилась на него. Он принес ей свои извинения за то, что притащил за собой такой хвост, и ее взгляд смягчился.

Дверь в палату матери оказалась открыта. Свет был приглушен, только ночная лампа горела на углу столика. Но этого было достаточно, чтобы осветить яркое покрывало, свежие цветы в вазе и семейные портреты на подоконнике. Почти все эти вещи были перенесены сюда из квартиры Леоноры в Центральном парке — Калеб до мельчайших деталей пытался воссоздать обстановку ее спальни в этом чужом месте.

Как если бы эти знакомые предметы могли заставить ее захотеть проснуться и снова стать такой, какой она была прежде. Так же как и Сара для своей матери, он готов был сделать все, чтобы это случилось. Но что бы он ни делал, что бы ни говорил, сколько бы ни платил врачам, все оставалось без изменений. Может быть, Сара права, и ему нужно взглянуть правде в глаза. Такие вещи случаются…

Он сел на стул возле кровати и долго смотрел на любимое лицо. Ее глаза были закрыты, мышцы расслаблены, как если бы мама просто спала. Тихо и мирно. Но Калеб знал правду. Рядом работали аппараты, грудь матери то опускалась, то поднималась с помощью респираторов. Ее сон был такой же иллюзией, как и яркое покрывало и цветы в вазе. Это больше не была его мама — теперь уже нет, — так же как и эта комната не была ее уютной спальней в Манхэттене.

Леонора Льюис давно покинула этот мир. Врачи целый год говорили ему об этом, но он их не слушал. Калеб отказывался принять, что женщина, которая имела такой вкус к жизни, могла так рано уйти из нее.

Он положил руку на кровать и дотянулся до ее прохладных безвольных пальцев. Каждый раз, когда он приходил сюда, она казалась все более хрупкой. Словно с каждым днем в этом мире ее оставалось все меньше и меньше.

— Прости меня, мам, — прошептал он. — Прости меня…

Он сжал ее руку, и наконец из его глаз потекли слезы. Слезы, которых он себе никогда не позволял, начали падать на белую накрахмаленную простыню, оставляя на ней маленькие круглые следы.

— Я люблю тебя, мама… — прошептал Калеб, ничего не видя перед собой, кроме ее бледных тонких пальцев. — Прощай…