Вообще, кажется, до испанцев никому не было дела, и сами они будто бы собирались уже замириться, а нужны были всем, только чтобы потренироваться перед чем-то главным, контуры чего Петрову рисовались смутно. Но отрабатывать так отрабатывать: Петрову представился шанс опробовать нечто небывалое. Сбили «фиат», летчик уцелел и со странной словоохотливостью рассказал о таинственном аэродроме. «Гаррапинильос!» – сказал он шепотом и со значением. «Гаррапинильос?» – переспросил Кушкин. Что такое, мы его знаем, в прошлом году его бомбили. О, сказал итальянец, так вы ничего не знаете. Мое дело сторона, мне вообще не очень интересны все эти испанские дела. Но там немецкая база, на которой будет новый самолет, по сравнению с ним все нынешние – пфф. Туда немцы дали никак не меньше сотни машин. Война окончена.

Это мы будем смотреть, сказал Петров и связался с Птухиным. Птухин командовал всей советской авиацией в Испании, но парень был свой и охотно вылетал в бой, имел к этому делу аппетит особого рода. Он был с виду совершенный добряк, флегматичный, белобрысый, но в бою с ним что-то такое делалось; он все мечтал посмотреть корриду и вообще оказался кровожаден. С ним лучше было не заедаться. Петров доложил, Птухин немедленно прибыл и поговорил с итальянцем, причем сначала всячески его к себе располагал и угощал шоколадом, а потом подобрался и заговорил так, что итальянец совершенно деморализовался и стал перепуганно лопотать. Тактика допроса, предупредил Птухин: расслабляем, потом берем железной рукой за яйца, – и улыбнулся плоским ртом. Херовые дела, сказал он Петрову, надо бомбить, а бомбить нечем и мало толку: сделаем им пять воронок, прицельно не разобьем, и вдобавок бомберов раз-два и обчелся. Они всегда напарываются на зенитный огонь под Сарагосой, потерь мы больше позволить не можем. В этот момент Петрова осенило. Он почувствовал в хребте дрожь счастья. Вася, сказал он Птухину, товарищ командир, это же подарунок! Мы сделаем их без бомберов, зажигательными пулями. Надо будет прикрыть сверху, а мы пойдем бреющим. Они не ждут, зуб даю. На этой высоте мы нагрянем как прямо ниоткуда. Прикинули – выходило и так и сяк, вполне вероятно, только лететь надо было не выше ста, потом горкой уйти на двести – и оттуда палить. Объективно говоря, задача не для ястреба, как называли они свои И-15, которых испанцы прозвали курносыми; но с другой стороны, почему нет? Зенитные пулеметы там, по всей видимости, есть, но при наших скоростях, плюс фактор внезапности… Фактор внезапности, повторил Петров. Это звучало утешительно. А бомберов мы пустим под Сарагосу, там есть малый аэродром, будем считать, что отвлекающий маневр.

Нормально, сказал Петров, а когда? Времени нет, давай вечером, неожиданно предложил Птухин. Петров не был готов к такому темпу, но, с другой стороны, – что неясного? Он быстро все рассказал своим, сориентировал – Гаррапинильос был в трехстах километрах от базы, сразу за изгибом Эбро. Только расселись по машинам, хлынул ливень; отложили до пяти утра. В пять тучи разогнало, серпик месяца смотрел направо – Петров не помнил, хорошая ли это примета, но то ли от недосыпа, то ли от переноса операции, получившей идиотское кодовое имя «Ход конем», на душе у него было нехорошо. Он понимал, что так всегда бывает перед вылетом, а на вылете все пропадает, но не пропало – пригасло только на время разгрома. Точно звал его кто-то, и очень жалким голосом.

Они отстрелялись превосходно. Немцы обнаглели до того, что машины стояли без всякой маскировки. Так могут вести себя победители, которые вообще уже ничего не ждут, никакого сопротивления, они прилетели сюда, сверхчеловеки, показать класс испанцам, умеющим только пить и приплясывать, мы как бы не в счет. Очень хорошо. Два зенитных пулемета ударили, Еремин заткнул один, второй не причинил им вреда; Петров с первого залпа зажег «фиат», потом отстрелялся по мессеру – «фиаты» стояли по периметру, мессеры в центре. Загорелось так, что любо-дорого смотреть. Тут же стояли пять снаряженных бомберов – Петров и по ним ударил, сдетонировало, он почувствовал волну, сделал еще заход, еще – получилось увлекательно; было свое удовольствие в том, чтобы расстреливать неподвижные цели. В воздушном бою Петров был уязвимее, а тут по земле пластались замечательные, судя по всему, машины, которые он на своем латаном курносом ястребе зажигал только так, и никто ничего не мог сделать. Он даже начал понимать Птухина, любившего охоту. Надо было, однако, спешить, но Петров не мог отказать себе в удовольствии прогрохотать еще и еще раз, всего семь. Креозотный, как в полдень над шпалами, запах большого пожара прекрасно чувствовался в воздухе, Петров триумфально увел своих и полетел, как и было договорено, разными маршрутами – уцелевшие кинутся преследовать, так чтоб глаза разбежались. Он вернулся, но как только затихла злоба и ушел азарт, навалилась та же утренняя тоска. Причин ее он не понимал. Дело было не в атаке – атака прошла на большой палец, и никакой солидарности с летчиками, о которой говорил немец, Петров не испытывал. А вот дома что-то было не так; он даже подумал – не с Татьяной ли что? Но Татьяне еще не пора было рожать, оставалось два месяца.

Огольцов, между прочим, был недоволен. Миронов, секретарь парторганизации, который шел наверху в охранении, слишком захлебывался, рассказывая про семь петровских заходов; это многовато, заметил Огольцов, он рисковал не только собой, но и людьми. Увлекаешься в бою, товарищ комбриг, виновато пояснил Миронов. Это все не очень хорошо, сказал Огольцов, это сказываются перегрузки, пора отдохнуть товарищу Петрову. Напротив, Птухин его обнял и сказал, что пошлет представление на Героя. Пять дней спустя он прилетел в расположение, привез наши газеты, где уже сообщали о триумфальном налете республиканских истребителей (по дипломатическим соображениям на этот раз умалчивалось, что налетали именно советские, вероятно, немец Шельхорн с подло запомнившейся фамилией действительно что-то знал или чувствовал). С особенным смаком корреспондент добавлял, что за негодную охрану аэропорта и неготовность к республиканской атаке двадцать человек из аэродромного обслуживания были расстреляны перед строем. Их-то за что, подумал Петров, хуже наших, обязательно надо наградить виновных и расстрелять невиноватых… Попутно сообщалось, что экипаж Васильевой, Грибовой и штурмана Степановой вылетел в Комсомольск-на-Амуре и совершил аварийную посадку, причем Васильева и Грибова живы и в порядке, а Степанова выбросилась с парашютом над тайгой, идут поиски.

– Товарищ генерал, – внезапно севшим голосом сказал Петров. – Вася. Я никогда ничего не просил, слышь…

Птухин был человек сообразительный и догадался, что речь не об Испании.

– Рожает? – спросил он с пониманием.

– Нет, не то, – сказал Петров. – Вася, я ее найду. Отпусти меня.

И тут неожиданным образом пригодилось то, что Петрову пора, пора было отдохнуть. Он уже не совсем владел собой, а что вы хотите, полгода фактически на фронте. Война затягивалась, и видно было, что, даже заменив все республиканское командование, мы не заменим шатких и пылких испанских бойцов, которые давно настроились на перемирие. Гражданская война, когда свои стреляют в своих, – удовольствие не для всякой нации, а только для политически зрелой. Но лететь на своем самолете наш товарищ Теодор, естественно, не может: Франция нас не поймет. Придется опять доставить его пароходом. Тут уж Птухин взъярился и сказал, что товарищ Теодор заслужил у испанской республики право вылететь на гражданском самолете и попасть в Москву так срочно, как это ему нужно. Он нажал на свои педали, подключился известинский корпункт, и только тут Петрову представился шанс понять, какая большая и тайная механика стояла за этой войной. Утром он ел мороженое в Мадриде, обедал в Париже, куда его доставили военным бортом, а из Парижа наутро перекинули в Москву в компании некоего военного корреспондента, печального желтого еврея. Петров почему-то всю дорогу пытался объяснить ему, что он не дезертирует, что он найдет штурмана Степанову и вернется, но корреспондент слушал молча и смотрел грустно.