Ему никто не ответил. В палате царила мертвая тишина, и только в углу, перед образами, тихонько потрескивала лучина.

— Спасение есть, — проговорил Игнатий Корнеич, выждав немного, и воевода вскинул поникшую свою голову. — Спасение есть, — убежденно повторил купец. — Наше спасение заключается в том, чтобы заблаговременно узнать о французском вторжении и приготовить достойный отпор супостатам. Видение, посланное Господом одержимой Фекле, — уже большое подспорье и помощь нам в этом деле. Теперь мы по меньшей мере знаем о том, что Париж злоумышляет против России. Знаем и… на основании этого можем действовать дальше.

— Но как действовать-то?! — Данила Петрович снова обрушил свой тяжелый кулак на столешницу. — Как действовать?! Может быть, собрать войско да самим двинуться на этот Париж, чтоб ему пусто было? — сгоряча предложил он. — Разрушить его до основания, ну или… подчинить, как Казань!

— Храбро мыслишь, Данила Петрович! — похвалил его Афанасий Максимыч. — Храбро, но, к сожалению, без учета ситуации. Вот скажи мне, Данила Петрович: понимаю я ситуацию или же нет?

— Ты-то, боярин?! — Воевода округлил глаза. — Ну если уж ты ситуацию не понимаешь, тогда, считай, никто на всем белом свете ситуацию не понимает!

Афанасий Максимыч удовлетворенно кивнул.

— Вот и я так же думаю. И ситуация, насколько я ее понимаю, такова: нельзя нам сейчас на Францию войной идти! Никак нельзя! Как бы ни хотелось проучить державу сию дюже агрессивную да столицу ее злодейскую, Париж-город покорить да разграбить… ну то есть разрушить, а только не по силам это нам нынче. Не по силам. Сам, поди, знаешь, в каком состоянии народное хозяйство после нашествия польского находится. Сколько горя мы все хлебнули. Сколько жизней нам стоило врага за порог Отечества выставить. Нету, Данила Петрович, у нас сейчас силы, чтоб на Францию войной идти. Нету, — еще раз, тверже прежнего, сказал боярин.

— Да, — подтвердил Игнатий Корнеич. — Силы нет, а воевать-то все одно нужно. А когда силы нет, знаешь, Данила Петрович, чем берут?

— Знамо дело чем. Хитростью конечно же! — ответил воевода.

— Правильно. Хитростью. Вот на том мы и порешили. Если не по силам нам пока еще в открытую с французами сцепиться, обязаны мы их во имя спасения земли Русской хитростью превозмочь, коварством мы их одолеть должны! — Купец многозначительно покачал пальцем. — Если не можем мы пока что войско грозное на Париж двинуть, нужно туда хотя бы одного человечка заслать, чтобы человечек этот разнюхал, что к чему, и сообщил бы нам уточненные планы французов: как, когда и, главное, почему они на Русь напасть хотят!

— То есть лазутчика к ним забросить? — смекнул воевода.

— Именно! Сам-то я хотя во Франции и побывал, а вызнать-то ничего не вызнал. У меня ж подданство российское просто на лбу написано! А при чужестранном подданном разве станет кто о чем серьезном говорить? Нет, нам нужен совершенно иной человек! Молодой, ибо молодые менее взрослых традиции и обычаи дедовы почитают, а напротив — так и смотрят, как бы чего модного, иностранного да чужеродного в жизнь свою привнести, нагнетая тем самым конфликт поколений. Владеющий языком французским, чтобы за своего в Париже сойти, да оружием благородным, чтобы в высшее общество доступ получить, ибо только там, в высшем обществе, можно добраться до необходимой нам информации. Крестьянство с духовенством, как известно, войн не затевают, у них в этой жизни другие цели и задачи. Ну, кому-то здесь еще не ясно, кого я в виду имею? — спросил Игнатий Корнеич, повернувшись к Шурику.

Да уж кому тут могло быть что-то неясно! Не только купец, но и боярин с воеводой испытующе уставились на юношу.

— Ну что скажешь, Александра Михайлович? — спросил его Афанасий Максимыч. — Готов ли ты жизнью своей молодой ради Отечества рискнуть? Готов ли ты отправиться в зловещий град Париж, где вызревают планы новоявленных Чингисханов и Мамаев, ливонцев и шляхтичей? Готов ли ты грудью своей Русь прикрыть от нового удара, который может оказаться сокрушительнее всех прежних? Отвечай нам как на духу!

Испытывая странное чувство отрешенности, словно душа его оставила бренное тело и воспарила, Шурик поднялся из-за стола и ответил:

— Готов. Готов, батюшка Афанасий Максимыч.

— Верно ли ты говоришь? — вопросил боярин, будто бы не вполне поверив, усомнившись в его ответе. — Подумай еще раз! Как следует взвесь свои шансы домой вернуться. Лично я их уже взвесил и скажу тебе по секрету: Александра Михайлович, неважные у тебя шансы домой вернуться! Почти нулевые шансы твои…

— Батюшка-свет! — Шурик перебил боярина, но не устыдился этого, понимая, что сейчас, вот именно сейчас, имеет на это полное право! — Уверен, отец мой, отправляясь следом за Данилой Петровичем на защиту Кирилло-Белозерской обители, не просчитывал никаких шансов! И мой дед, до него землю Русскую оборонявший, не о своей шкуре думал, а об Отчизне помышлял! Так мне ли думать о каких-то шансах, если в моей воле Россию от беды страшной уберечь?! Я отправляюсь в Париж! Седлайте коня!

Боярин встал, обошел стол и, обняв Шурика, троекратно расцеловал его:

— Молодец, хлопчик! Хвалю тебя за храбрость твою, за мужество христианское и верность Отечеству! — На глазах Афанасия Максимыча блеснули слезы, но он сдержался и, усадив юношу на табурет, прибавил: — А насчет коня не торопись. Прежде чем коня седлать, нам с тобой еще ой как много обговорить нужно…

…— Не замерзли стоять-то?

Шурик вздрогнул и обернулся, оторвавшись от созерцания белого полотна заснеженной равнины.

Брат Григорий, надзиравший за отроками во время отлучек Игнатия Корнеича, поднялся на монастырскую галерею и, предосудительно покачивая головой, взирал на своих подопечных, прохлаждавшихся без дела.

— Вот приедет Игнатий Корнеич, я ему обязательно скажу, как вы тут от дела-то отлынивали, — пригрозил инок.

Шурик рассмеялся и снова обременил руку шпагой. Брат Григорий хоть и был строг к мальчишкам, но никогда не жаловался на них вышестоящему начальству. Не считая конечно же Вседержителя Небесного, который, впрочем, и сам находится в курсе всех прегрешений людских…

— Начали! — отсалютовал он Михаилу с Родионом, также принявшим боевую стойку.

Клинки скрестились с пронзительным звоном.

Как выяснилось, отправлять его в Париж немедленно, прямо из-за стола, никто не собирается. Хотя, по мнению боярина Афанасия Максимыча, волею молодого царя Михаила Федоровича Романова назначенного верховным воеводой по борьбе с французами, и купца Игнатия Корнеича, первого его заместителя, мешкать с отправкой разведчика в тыл врага, на берега Сены, было неосмотрительно, по их же мнению, еще менее осмотрительно было торопиться с этим делом. Ввиду уникальности и неповторимости Шурика, единичности его как владеющего разговорным французским языком и фехтовальным искусством во всей земле Русской, рисковать им было совершенно невозможно. Риску нам и так хватит, сказал Игнатий Корнеич, чтоб еще нарочно его преумножать.