— Верно. Умница. Давай представим, что я вышла из комнаты и оставила здесь бумаги, а другой полицейский вошел и порвал их… Если я вернусь и спрошу: «Кто порвал мои бумаги?», а этот полицейский скажет: «Сара», — что это будет?

— Ложь, — снова произношу я.

— Но если этот полицейский скажет: «Я их порвал», что это будет?

— Правда.

— Правильно. И мы в нашей беседе заинтересованы только в правде. Мы хотим услышать только о том, что действительно произошло.

Но это не так. Они не хотят слышать, что я ничего не знаю. Не хотят верить, что я уснула и не спросила Чарли, куда он идет. Все желают, чтобы я сказала правду, но хотят улучшенную ее версию по сравнению с той, которую я способна им предложить, и ничего не могу с этим поделать.

Вопросы все те же: что я видела, что я слышала, что сказал Чарли, когда ушел, был ли там кто-то еще. Я отвечаю автоматически, не слишком задумываясь над своими словами.

Затем Хелен вдруг наклоняется вперед и спрашивает:

— Ты пытаешься что-то скрыть, Сара? Пытаешься кого-то защитить?

Похолодев, я поднимаю на нее глаза. Что она имеет в виду?

— Если кто-то попросил тебя сказать нам какую-то неправду, можешь сделать это. — Голос у нее спокойный, мягкий. — Здесь тебе ничто не грозит. У тебя не будет неприятностей.

Я молча смотрю на нее. Я не могу ответить.

— Иногда нас просят хранить тайны, не так ли, Сара? Может, тот, кого ты любишь, попросил тебя сохранить какой-то секрет. Просила твоя мама не говорить нам что-нибудь?

Я качаю головой.

— А твой папа? Не просил ли он тебя сделать вид, будто произошло то, чего не было, или ничего не произошло, а на самом деле это было?

Я снова качаю головой, по-прежнему пристально глядя на нее. Я замечаю, что она не моргает. Она внимательно за мной наблюдает.

Через минуту или две она откидывается в кресле.

— Ладно. Начнем сначала.

Я со всей старательностью отвечаю на вопросы Хелен, заплетая рыжую шерсть в две аккуратные косички. Закончив, я расплетаю косички, чтобы начать снова, заплести их правильно, заплести идеально. К тому времени, когда Хелен сдается, я почти уже люблю тряпичную куклу и ее поблекшее милое личико. Мне жаль оставлять ее в душной комнатенке, и я кладу ее поверх груды игрушек, пока Хелен стоит у двери, нетерпеливо пощелкивая авторучкой, и давно уже не улыбается.

Позднее, спустя довольно долгое время, Блейк заснул. Во сне он был таким же сдержанным, как и в повседневной жизни, лицо серьезное, замкнутое. Я приподнялась, опираясь на локоть, и немного его поразглядывала. Спать мне пока не хотелось. Не хотелось проснуться утром и почувствовать себя в холодном свете дня нежеланной гостьей. Лучше уйти до того, как Блейк посчитает, что мне следует уйти.

Откинув покрывало, я выбралась из постели, стараясь не потревожить Блейка, затем поискала свою одежду в полумраке спальни. На ногах я держалась не очень уверенно, у меня кружилась голова, я чувствовала легкое опьянение. Джинсы и трусы я нашла вместе, там, где сняла их — или это сделал он? Вспомнить точно я не могла, — но лифчик никак не находился. Я проверила ковер, описывая руками все расширяющиеся полукруги, и ничего не нашла на его мягком, гладком ворсе, кроме серьги в виде бабочки, мне не принадлежавшей. Я криво усмехнулась про себя: какой смысл воображать, будто Блейк впервые развлекает особу женского пола в своей спальне. Я оставила бабочку там, где нашла, и выползла в прихожую, где мятой кучкой лежал мой топ. По-прежнему ни следа лифчика. Придется уходить без него. Тонкий шелк топа оказался прохладным на ощупь, и по моей чересчур разгоряченной коже пробежала дрожь, когда я его натянула. Я чуть поморщилась, нагибаясь за лежавшей на полу сумкой; в некоторых местах начала сказываться легкая боль. Поначалу Блейк был нежен, а затем забылся настолько, что перестал стесняться, и я восприняла это как комплимент. Я невольно возвращалась к этому в мыслях, особенно потому, что считала: я для него связь на одну ночь, и ничто другое. Да и как может быть другое? Он был прав: мне не следовало приходить. Следующего раза не будет.

Я поймала свое отражение в зеркале в прихожей по пути к двери и не узнала себя: подводка под глазами размазалась, волосы растрепались. Я расчесала их пальцами, встряхивая кудри. Тут я ничего не могла сделать, а только порадоваться, что вряд ли кто-то увидит меня возвращающейся домой столь поздно — после часа ночи, заметила я, с легким удивлением, недоумевая, где я потеряла ощущение времени, прекрасно зная, что произошло это в объятиях Энди Блейка, в первый, а может, и во второй раз.

Я прикрыла за собой дверь, не осмелившись захлопнуть ее как следует, чтобы не разбудить хозяина, прикинув малую вероятность ограбления. Вниз я спустилась по лестнице, слишком взвинченная, чтобы ждать лифта. Отпирая автомобиль, я все еще чувствовала Энди Блейка на себе, в себе. Прежде чем включить двигатель, я несколько секунд посидела, глядя на свои руки, лежавшие на руле, как будто никогда их до этого не видела. Надо было поговорить с ним перед уходом; покинув его тайком, я гарантировала неловкость при следующей с ним встрече. Но сейчас я оказалась не способна справиться с реальностью. Не смогла бы спокойно встретить выражение сожаления на его лице, когда он проснется. Наш поступок никого не касался. До тех пор пока он будет о нем молчать, стану молчать и я. И никому никогда не нужно об этом знать.

Свернув с главной дороги в Уилмингтон-истейт и подчиняясь внезапному порыву, я решила не сразу поехать домой. Я чувствовала, что должна сделать то, чего избегала, и более удобного случая остаться никем не замеченной у меня не будет. Я проехала мимо поворота на свою дорогу и продолжила путь по центральной магистрали, которая, изгибаясь, шла через поселок. Дома по обе стороны дороги выглядели заброшенными в резком оранжевом свете уличных фонарей. Все было неподвижно, и на мгновение мне показалось, будто я единственный живой человек в целом поселке, во всем Элмвью. Я свернула направо, потом еще раз направо, следуя полузабытым маршрутом до небольшого открытого пространства в окружении домов, где дальновидные проектировщики 30-х годов оставили место для детской площадки. Однажды родители приводили нас сюда посмотреть фейерверк, на нас летели искры, и я расплакалась от треска ракет. Я помнила, что неподалеку отсюда находилась Морли-драйв. Мне пришлось немного поплутать, свернув пару раз не туда, но основное направление я представляла верно и в конце концов нашла ее. Я проехала по узкой дороге, глядя по сторонам, пока не увидела припаркованную на тротуаре полицейскую машину. Она должна стоять напротив дома Дженни, рассудила я, высматривая для себя место. И отыскала его на расстоянии нескольких машин от полицейского автомобиля, на противоположной стороне, где и остановилась.

Дом из красного кирпича я знала по выпускам новостей, и странно оказалось видеть его в действительности. Все окна были задернуты шторами, и никаких впечатлений не оставалось, только возник вопрос: здесь ли Шеферды или сбежали на нейтральную территорию, подальше от журналистов? В оранжевом свете уличных фонарей дом выглядел безупречно: аккуратно покрашенный, с подстриженной живой изгородью и вишней в садике перед домом, которая еще цвела. Но приглядевшись, я увидела большой, ручной вязки букет, стоявший на крыльце, а рядом лежал другой. Трава пробилась сквозь бордюрный камень, окаймлявший подъездную дорожку, словно стрижку газона раза два пропустили. Когда еще это снова станет для Шефердов первостепенной заботой, если вообще когда-нибудь станет? Кто будет беспокоиться о поддержании внешнего вида своего дома, когда потерял самое дорогое, что в нем было?