— А — кто? — поинтересовался я небрежно.

Он назвал совершенно незнакомое мне имя. И я подумал тотчас же: «Хорошо все-таки, что мы с этим типом не встретились! Возможно, он видел меня, возможно, слышал — и знает, что я уже не блатной, что я завязал, выбыл из закона… Мы бы разговорились, и… Нет, такие встречи сейчас — не с руки!»

И, неторопливо разминая папироску, я сказал:

— Такого не знаю. Даже и не слыхивал… Но, ребята, хочу вас, на всякий случай, предупредить. На 503-й стройке — так же, впрочем, как и на Колыме, и в других полярных лагерях, — было много ссученных. Там у нас шла с ними настоящая война. И она продолжается. И вы не забывайте об этом. Помните каждую минуту — если вы, конечно, чистопородные… Сучья война продолжается! И вот почему к северянам надо относиться вообще осторожненько, с оглядкой. Всех на веру принимать нельзя. Никак нельзя!

Я прикурил от огня, поднесенного Пупком. И строго посмотрел на ребят. И по их глазам, по выражению их лиц понял мгновенно и безошибочно: они уже смирные, ручные. И эта камера — моя!

На следующий день — перед отбоем — загремел дверной замок. И надзиратель, заглянув в камеру, позвал меня:

— На выход!

Я сказал со вздохом, натягивая пиджак:

— На допрос. Ясное дело! Нынче они мне — я чувствую — устроят веселую жизнь.

— Держись, старик, — мигнул мне Пупок, — ничего… Как-нибудь… Где наша не пропадала!?

И кто-то добавил — сочувственно и шутливо:

— Ни пуха тебе, ни хера!

Я понимал, идя к Прудкову: предварительное знакомство наше окончено, и вежливые разговоры — тоже. И теперь капитан начнет выбивать из меня, выколачивать ту самую «правду», которую он ищет. А так как я не смогу ее дать, — он прибегнет к испытанным приемам. И так как я все-таки не дам ему искомого — он употребит все свое умение… И что от меня, в результате, останется? Действительно — ни пуха, ни хера.

Но я тем не менее знал уже, как себя вести и что мне делать. Я ведь снова стал прежним. Я снова стал прежним!

И, войдя в полутемный, сумрачный кабинет следователя, я с ходу — с порога — начал ерничать, кривляться; мне нужно было задать тон, создать подходящую атмосферу.

— Бонжур, гражданин начальничек, — объявил я, — как спалось? Мне, например, — плохо. Я же понимаю, зачем вы меня вызываете. Но предупреждаю сразу: бейте не сильно! У меня от битья выпадает кишка… Я только ласку принимаю, только ласку! Мне ее с детства не хватало. Моя несчастная, бедная, глупая мать…

И тут я увидел мою мать.

Она сидела сбоку от стола — у стенки — в каком-то тигровом плаще, с огромной лакированной сумкой на коленях. Рядом с ней помещался незнакомый мне военный, в полковничьих погонах. Оба они поворотились теперь ко мне. И во взгляде матери я уловил изумление.

Капитан Прудков — он стоял в глубине комнаты, покуривая и теребя усы, — сказал, прерывая мою тираду:

— Бонжур, бонжур! Настроение, я вижу, переменилось. Что ж, это неплохо. Тем более что и обстоятельства тоже несколько меняются…

Мать поднялась медленно — шагнула мне навстречу. Лицо ее задрожало, губы поджались, кривясь. Сейчас же полковник, вскочив со стула, проговорил — учтиво тронув ее за локоть:

— Успокойтесь, прошу вас! Все ведь уже улажено. Остались небольшие формальности — они не займут много времени. Я сам за всем прослежу. Можете так и передать Никульшину.

Затем он подошел к Прудкову — о чем-то быстро, коротко потолковал с ним. И удалился, поскрипывая сапогами.

— Ну, здравствуй, непутевый, — сказала мне мать.

— Здравствуй. Вот не ожидал!

— Ты какой-то странный сегодня. — Она внимательно оглядела меня. — Что с тобой?

— Тут поневоле будешь странным, — проворчал я, пожимая плечами. — Еще бы! Схватили, кинули в камеру. Мотают новый срок…

— Больше уже — не мотают. — Мать всхлипнула, уронив на плечи мне руки. — С этим кончено… С этим кончено… Ты — свободен.

— Свободен?

— Да, да!

— Так чего же ты плачешь?

Я сказал это хрипло, с перехваченным горлом. И почувствовал вдруг, что у меня самого как-то странно защипало в глазах… Ах, никакой я был не прежний! Разве так бы я реагировал в былые годы? Что-то явственно изменилось во мне за последнее время, изменилось необратимо. Потеплело, отмякло, оттаяло… А может, я просто — ослаб?

— Ты думаешь, это все было — легко? — сказала мать, улыбаясь сквозь слезы. — Сколько пришлось волноваться, звонить!..

В этот момент Прудков сказал, деликатно кашлянув за нашими спинами:

— Разрешите…

И потом, когда я обернулся:

— Значит, так. Дело ваше приостановлено. (Теперь он говорил со мной — на «вы».) Вы свободны… Но! — Он поднял палец. — Есть одно но. По решению выездной сессии железнодорожного трибунала в Конотопе, в 1947 году, вы были приговорены к шести годам лишения свободы с последующей трехлетней ссылкой… Так вот, теперь вам надлежит немедленно выехать отсюда и возвратиться к месту поселения, в Абакан, в Хакасскую автономную область. У нас имеется специальное указание прокуратуры… Дело ваше приостановлено — но полностью не закрыто. Имейте это в виду! При повторном нарушении ему будет дан законный ход. И тогда уже вас не спасут никакие протекции и связи. Сейчас вам предоставлен как бы последний шанс — так постарайтесь им правильно воспользоваться… Вот так. Надеюсь, все понятно?

— Понятно, — ответил я, — чего уж там…

— Подойдите-ка.

Я подошел — и он вручил мне какую-то бумагу. Это был печатный бланк, на котором значилось: «Я, нижеподписавшийся, (такой-то), обязуюсь покинуть пределы города Москва в течение двадцати четырех часов».

— Ознакомьтесь с текстом, — сказал Прудков, — и распишитесь. И учтите: этот документ обретает силу и вступает в действие с того момента, когда проставляется подпись.

Рука моя, с зажатым в ней пером, невольно дрогнула при этих словах. И подпись получилась неуверенная, какая-то жалкая.

— И еще учтите, — добавил капитан, пряча бумагу в стол. — Нарушение данного обязательства расценивается как уголовный факт. Таким образом, вы — если рискнете на это — к предыдущим двум пунктам добавите новый… А три — это уже круглая сумма! Это весомо! — Он усмехнулся в усы. — Закон — наш Бог. А Бог, как известно, любит троицу.

— Послушай, что же произошло? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Это долго рассказывать, — сказала мать. — Но, в общем, спасибо Казину; он позвонил мне сразу, в тот же вечер… Все началось — с него…

— Казин?! — воскликнул я. — Вот как! Ну, молодец, старичок. — И тут же я устыдился, раскаялся, вспомнив о былых своих сомнениях. — Не подвел все-таки, не предал… Он показался мне тогда каким-то очень уж перепуганным.