— У меня не остается сомнений, что меня похитили самым гнусным образом! К тому же напали и сделали жертвой ложных обвинений! У меня не остается сомнений, что вы — мерзкий негодяй, и…

— Может, бросим эти излияния? — резко прервал он меня. — Вам кое-что известно обо мне, я же точно знаю, что вы — низкий развратник и подлец. Но у вас есть определенные способности, которыми вы воспользуетесь но моему указанию.

— Так какого же дьявола вы от меня хотите, черт побери? Чем я могу быть вам полезен?

— Так-то лучше. Крафтштайн, дайте ему бренди и сигару. А теперь, Флэшмен, вы выслушаете то, что я вам скажу, и если вам дорога жизнь, то никогда и никому не расскажете об этом.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне даже тяжело поверить, что это действительно было: что я сидел в той длинной комнате, покуривая и попивая бренди, а этот суровый, властный человек, которому предстояло стать величайшим государственным деятелем своей эпохи, излагал мне свой удивительный план, призванный стать первой маленькой ступенькой в его выдающейся карьере. Звучит нелепо и невероятно, но это правда. Тогда Бисмарк был ничем — в смысле политики, это уж точно. Но он давно лелеял свои мечты (как и говорила Лола еще много лет тому назад), а теперь с непреклонной, чисто немецкой решимостью готовился превратить их в реальность. Не правда ли интересно, удалось бы ему стать тем, чем стал, без меня? Ему нужен был «низкий развратник и подлец» (характеристика неполная, но Бисмарк ведь всегда славился искусством говорить полуправду).

— Позвольте начать с вопроса, — говорит он. — Что вам известно о Шлезвиге и Гольштейне?

— Никогда с ними не встречался, — отвечаю я.

Руди расхохотался во все горло, а де Готе ехидно ухмыльнулся.

Бисмарк даже не шелохнулся.

— Это государства, а не люди, — заявил он. — Я вам про них расскажу.

И он принялся излагать то, что историки называют «Шлезвиг-Гольштейнским вопросом». Не стану утомлять вас, поскольку даже дипломаты утверждают, что это одно из самых запутанных дел, когда-либо терзавших европейских политиков. Никому не удалось разобраться в нем полностью — Палмерстон, правда, уверял, что знавал трех человек, докопавшихся до сути: первым был сам Пэм, но он все забыл; вторым — один знаменитый государственный деятель, который умер; а третьим — немецкий профессор, который спятил, рассуждая над этим вопросом. Вот так. А заморочка в том, что две эти страны, расположенные между Данией и Германской конфедерацией, находились номинально под скипетром короля датского, в то время как большинство их жителей являлись немцами. И Дания и Германия заявляли свои права на Шлезвиг и Гольштейн, а население этих земель постоянно спорило по поводу того, к кому им следует относиться.

Вот и весь знаменитый «вопрос» — и Бисмарк, разумеется, знал ответ. [XXV*]

— Даже не обсуждается, — заявляет он, — что оба эти государства принадлежат Германии де-юре. Делом первой важности является сделать их германскими де-факто.

Мне было не понятно, какого дьявола я-то здесь затесался, о чем и сказал.

— Молчите и слушайте, — фыркнул он. — Скоро узнаете. Скажите лучше вот что: в перерывах между пьянством, распутством и охотой вам доводилось интересоваться политикой?

— Ну, я вроде как тори. Впрочем, участием в голосовании я себе голову никогда не забивал. Так в чем дело?

— Gerrechter Herr Gott![30]— восклицает Бисмарк. — Вот, Джентльмены, — он обвел взором остальных, — перед вами образец правящей касты самой могущественной на земле державы — на данный момент. Невероятно, не правда ли? — Его насмешливый взгляд вернулся ко мне. — По сути, вы ничего не знаете ни о положении своей Страны, ни прочих. Прекрасно. Но даже вы, мистер Флэшмен, обязаны отдавать себе отчет, что над всей Европой сгущаются тучи. В воздухе витает опасный дух либерализма, распространяемый так называемыми прогрессивными группами интеллектуалов, и дух этот поражает население всех стран. Раздуваются недовольство и разочарование, повсюду слышится требование реформ, — он почти выплюнул последнее слово. — Реформы: это девиз бездельников, которые стремятся к хаосу и разрушению в надежде половить рыбку в мутной воде. Реформы! Да, даже ваша страна оказалась охвачена ими, о чем, возможно, даже вам приходилось слышать…

— Еще бы не слышать! Мой сатрап вот лишился своего места в Парламенте.

— …и что в итоге? Уступки ведут к анархии, так бывает всегда. Разве ваши массы удовлетворены? Конечно нет, и никогда не будут.

— Нельзя сказать, конечно, что он проводил там много времени, но все же…

— Однако пока Англия не прочувствовала всех последствий глупости ее правителей. Это случится в свое время, как и во всей Европе. Мы расслабились и успокоились за тридцать лет мира, и не нашлось ни одного человека — за исключением Меттерниха — кто сумел бы заглянуть за пределы собственной страны, воспарить над мелочами своей собственной местечковой политики, дабы увидеть черные тучи над континентом. Никто не желал видеть, что происходит вокруг: всех заботила безопасность только их крошечных государств, а не всей Европы. Похоже, им невдомек, что даже если те, кто правит Европой, объединятся во имя сохранения нынешнего порядка и строя, лавина революции все равно сметет их на своем пути.

Постепенно Бисмарк входил в раж: глаза его засверкали, он наклонился вперед, буквально вколачивая в меня слова через стол.

— Отлично, — говорю я. — Согласен с вами, что не все у нас так хорошо, как хотелось бы, да и жена моя утверждает, что хороших слуг теперь днем с огнем не сыскать. Но если вам кажется, что Англия стоит на пороге революции, то вы дали маху. Эти вещи мы давно уже предоставили лягушатникам и ниггерам.

— Меня совершенно не интересуют ваши идиотские рассуждения. Я говорю вам о положении дел в Европе и последствиях, которые могут наступить, если не принять вовремя меры. Здесь, в Германии, эта зараза приобрела особо пагубную форму: либеральные идеи идут рука об руку с идей конфедерации. Как член ландтага Пруссии, я вижу их за работой в Берлине; как землевладелец, ощущаю их влияние даже в глубинке. Я вижу, как они истощают жизненные соки германской нации. Если эти зловредные доктрины одержат верх, особенно в такой разобщенной, недисциплинированной конфедерации как наша, результатом будет хаос. Германия, а прежде всего идея объединенной Германии, над которой дальновидные люди трудились многие поколения, получит сокрушительный удар, оправляться от которого придется столетия. Этого нельзя допустить. Мир пришел в движение: великие державы вступили в гонку друг с другом за обладание верховной властью, и благодаря импульсу, придаваемому наукой и промышленностью, гонка эта будет жесткой. Если Германия хочет занять место среди лидеров, ей необходимо единство, ей необходима сила, ей необходим порядок, — при каждом утверждении его могучий кулак с грохотом опускался на стол, — ей нужно склониться перед руководством и авторитетом могучей силы, способной сделать для нее то, что Наполеон сделал Для Франции, что Вашингтон сделал для Америки. И эта сила — вовсе не либералы, мистер Флэшмен, и не прогрессивная интеллигенция. Германии нужен свой Наполеон, если она намерена получить свое…