Коллеге по писательскому цеху. Прими сей плод темных ночей и светлых дней.

«Феерическая пошлость… Хотя какая разница? Снотворное – почитаю и усну».

Творения коллег по цеху – все с дарственными надписями – отец свозил на дачу. Говорил: в городе читать некогда, не то что здесь, на природе. Эти книги читала она. Иногда спрашивала: «А этот тебе нравится?» Отец мычал неопределенно. Готова поспорить: даже не открывал. Предпочитал русскую классику. На городских полках стояли собрания сочинений. Когда задавали по литературе, спрашивала: «Можно я возьму Гоголя?» После нее отец всегда пролистывал. Искал карандашные пометки, требовал: сотри. Будто галочка на полях кому-нибудь мешает.

«Уж лучше галочки, чем эти идиотские надписи…» – отложив книгу, выходит во двор. Здесь тихо, ни малейшего ветерка. Ни чужих губ, которые о чем-то просят.

Однажды спросила: ты веришь в бога? Отец задумался: «Не знаю, вера – трудный вопрос… Но, с другой стороны, творческий человек должен во что-то верить. Необходим надличный посыл. Без этого ничего не получится. Иногда кажется, будто это – не я, моя рука: пишет, а кто-то диктует…»

Она поднимает глаза, смотрит в небо, затянутое вечерним маревом. Гоголю она бы поверила. Но что это за бог, который движет рукой графомана?

Одергивает себя. «Что я говорю!» Если б священники услышали, наверняка бы решили: в этой женщине разыгрались бесы. Возможно, они и правы, но она должна попробовать. В сущности, с ее стороны даже не просьба, почти деловое предложение. Если бог все-таки есть, он – другой. Не графоман, покровительствующий отцу и его беспомощным коллегам по цеху. Настоящий бог не чужд деловой жилки. В конце концов, однажды решился и сделал.

– Господи, кто тебе сказал, что мир – великая книга? Критики лгут. В качестве дебюта – куда ни шло: опубликовать в каком-нибудь журнале, например в «Юности». Шесть дней – не такая уж большая работа. Почему не попробовать заново? Надо только решиться. В первый раз ты начал со слова. Слова, которые произносят мои соотечественники, лгут. Я – тоже лгу. Иначе невозможно работать. Правду говорят бедные и беспомощные. Но они не знают правды, поэтому тоже лгут… —

* * *

Он выбирается из ванны, снимает с гвоздя сыроватое полотенце. Садится на табуретку. По очереди задирая ноги, вытирает ступни, тщательно, особенно между пальцев.

Нормальные люди начинают с головы. Потом – туловище и руки. Ноги – в последнюю очередь.

«Я не могу стоять с мокрыми ногами», – упрямо, будто мать его слышит.

В топке полыхает огонь. Окрепшие языки охаживают деревяшку, лижут самозабвенно.

Он ощупывает колонку: горячая вода стоит высоко. Ничего удивительного: он привык мыться экономно. Когда прогорит, вода нагреется до самого верха. Хватило бы еще на одного… или двоих…

Торопливо, будто с языка чуть не сорвалось лишнее, натягивает брюки, чистую рубашку: когда тело влажное, это не так-то просто. Комкает грязное белье.

Вьюшку не закрывай, угоришь. – Это уже в спину, можно не оборачиваться, не обращать внимания.

Напоследок пригнув голову, будто поклонившись, выходит во двор.

Пока мылся, совсем стемнело. Но главное, похолодало. Или кажется, после банной жары. Неприятно давит голову. Он останавливается, прислушиваясь: голова будто не своя.

Надо поесть. Это от голода…

Он хочет сказать: «От голода – это у вас».

В Ленинград приехали после войны. Работали, учились, строили дачу… Всю жизнь делали запасы: мука, крупа, макароны, соль, спички. Когда в доме кончался хлеб, отец нервничал, заглядывал в хлебницу: «Посмотри, у нас нет хлеба». Мать всегда покупала с запасом, потом, когда куски плесневели, сушила сухари. Однажды спросил: «Вы голодали в детстве?» Отец испугался: «Голодали? С чего ты взял?»

Если не они, наверняка их родители. Отсюда и страх – где-то в глубине. «Неужели в генах?»

Он задирает голову, пытаясь поймать глазами инопланетный корабль, приближающийся к нашей планете. Капитан знает толк в земной генетике. Вот кому следует задать этот вопрос. В небе пусто: ни летающей тарелки, ни даже луны – серебристого диска или ломтика. Хотя свет откуда-то льется, неверный, очерчивающие самые общие контуры. В лесу что-то шуршит. Звук не то чтобы пугающий, но неприятный. Он усмехается: «Чем не пример генетического страха… Предки верили в духов: кто-то же должен отвечать за урожаи, приносить болезни, обеспечивать порядок в доме, карать закоренелых грешников…» – подобрав черенок лопаты, подпирает дверь.

Покачивает, проверяя придирчиво: «Ничего, это в последний раз. Завтра явится бригадир или кого-нибудь пришлет». Стоит, разминая запястья. Последнее время по вечерам потягивает руки. Весь день за машинкой, стучишь как дятел по клавишам.

А может, дело не в машинке?.. Фантомные боли, остались в наследство. Сколько же они ходили?.. Лет пять. Пока в поселке не пустили водопровод. Каждый вечер от дома до ручья. Вверх-вниз, от сумерек до темноты. Две сильных бессонных тени. По четыре ведра на каждое дерево. По три – на каждую грядку. По два – на куст. Всегда засыпал раньше, чем они ставили пустые ведра: под крыльцо, кверху дном. Шли по ступеням, разминая руки, шевеля затекшими пальцами, – сквозь сон он прислушивался к их тяжким шагам. Никогда не жаловались на боль, может, просто не чувствовали?.. Не ждали милости от природы…

Труд, труд и труд… Для них он был и верой, и истиной, и жизнью. Arbeit macht frei…

Однажды, кажется, в начале девяностых, спросил отца: как ты думаешь, кто первым использовал эту фразу – Труд делает свободным? Отец опешил: как – кто? Фашисты. На воротах Освенцима.

Предъявил фотографию. «Что это?» – отец смотрел недоверчиво. «Это – у нас. На Соловках». Отец замахал руками: «Как ты можешь сравнивать!»

Потом и сам пожалел, что завел разговор. Какое отношение его родители имеют к истории? Свою жизнь они прожили честно.

Он гасит свет на веранде, сняв рубашку, вешает на спинку стула.

Запястья крутит все сильнее: «Распарил. Не надо было так долго. Ополоснуться и выйти… – он подтягивает одеяло к подбородку, чувствуя проросшую щетину. – Завтра побриться. Утром, до того, как придет бригадир…» – Кряхтя, поворачивается на бок. Закрывает глаза. Снова наплывают грибы. Женские и мужские – в зависимости от внешнего вида… Древние культуры относились по-разному. У одних – пища богов, божья плоть. У других – еда мертвецов, хлеб дьявола… Шут его знает, а вдруг какое-нибудь четвертое измерение, куда можно попасть, наевшись грибов: говорят, в некоторых поганках есть особое вещество – сродни наркотику, расширяющему сознание… В русском языке язычников тоже называли поганые…

Грибы исчезают. Теперь всплывает лицо. Женщина, с которой он, раньше говорили, близок.

В данном случае всего лишь пересечение жизненных траекторий – в самом обыденном смысле: раз в неделю, иногда реже, по предварительной договоренности, которая в любой момент может сорваться, поскольку всецело зависит от произвола ее домашнего идола. Обездвиженного, требующего жертв. Время от времени в полумертвом теле просыпаются какие-то нервные рефлексы, похожие на перебои сердца: идол впадает в панику. Дочь вынуждена остаться дома – у многолетнего материнского одра.