кабины и вернулись в кузов. Оказывается, пока я спал, остальные парни попеременно грелись в кабине. Рядом с открытой дверью стоял Лассон.

— Перебирайся на пассажирское, — сказал он, — я поведу.

Он захлопнул дверь и исчез, чтобы закрыть кузов. Я перебрался через рукоятки, торчащие между сидениями, и сел справа. Несмотря на то, что голова почти ничего не соображала, я как-то машинально съёжился, чтобы не сесть на тёмно-красные разводы. Лассон забрался на водительское сиденье и начал выводить вездеход к пологому склону справа от нас.

— Мы с ребятами, — рассказывал он, — выбрались, как только немного просветлело, и глянули на все эти горы, — он ткнул пальцем в сливавшиеся со снегопадом склоны поодаль. — Кажется, дела налаживаются. Похожая картина есть на карте.

— Так и где мы?

— Нужно сначала кое-что проверить. Всё-таки карта неточная.

Я не стал расспрашивать, что он имеет в виду. Мы поднялись из ложбины и добрались до одной из соседних скал. Лассон повёл машину вдоль неё. Через пару минут он указал направо, где вырисовывалась ещё одна гора.

— Да, всё верно, — с воодушевлением отметил он.

— Что верно? — спросил я.

— Мы правильно определили, где находимся. Эта гора должна была быть там, судя по карте. Мы в восьми километрах от «Айсберга». Туда и направимся.

То, что мы находились здесь, означало, что в буре мы даже близко не подошли к «Заре». Я хотел предложить вернутся на нашу станцию, но понимал, что нам необходимо как можно быстрее сообщить новости на «Январь». И хорошенько отогреться. Я-то всё время просидел в кабине, а остальные грелись в ней только урывками.

— Кто придумывал названия для колоний? — спросил вдруг Лассон. — «Айсберг», «Январь». Как будто здесь и так недостаточно холодно!

Я усмехнулся, но ничего не ответил. Остаток дороги я провёл в полудрёме, но сон как рукой сняло, когда за очередной скалой мы увидели трубы насосных установок. Наше прибытие перебудило и очень удивило рабочих «Айсберга». Как оказалось, они ничего не слышали ни о каком тюремном бунте. Зато они знали про экспедиции — неделю назад их вездеходы также перегнали на «Январь».

Пара наших ребят сбегали на станцию и вернулись с носилками. Сидя в кабине, я видел, как они понесли на «Айсберг» Катана. Сверху он был накрыт своей курткой, запятнанной тёмными разводами. В первый момент, когда я увидел эту картину, мне показалось, что он ещё жив. Но потом я обратил внимание на его руку, выпавшую из-под куртки. В этом посмертном жесте было что-то противоестественное. Она должна была свисать с носилок, но вместо этого торчала, указывая в пустоту. Это была рука манекена, а не человека. А от её невероятной бледности меня мутило.

Тогда до меня окончательно дошло, что Катан действительно мёртв. И эта мысль сама была какой-то безжизненной. Словно она заменяла собой что-то реальное, эхом отдаваясь в пустоте и ничего в сущности не означая. Катан мёртв. Я повторял это в своей голове, чтобы хоть что-нибудь разгоняло эту странную пустоту, открывшуюся внутри меня. Всё это было как-то безумно. Всего день назад не существовало ни одной причины, чтобы вообще задуматься о том, что его может не стать. А теперь это было реальностью. Я поймал себя на странном ощущении, что смотрю фильм или сновидение. Со всех сторон до меня доносились свидетельства того, что эта картина реальна. Но я не мог обнаружить какое-то тонкое внутреннее переживание, которое должно сообщать, что всё это происходит на самом деле. Это чувство настолько слито с повседневностью, что его не замечаешь, пока оно не исчезнет. Так было сейчас. Где-то среди всей этой пустоты витало лишь неясное ощущение, что что-то должно произойти. Может быть, местный врач осмотрит его и скажет, что Катан жив? Может быть, его вылечат? Может быть, я усну и проснусь на «Заре», и окажется, что ничего из этого не происходило?

Это переживание, этот маленький червячок не мог внушить мне ни малейшей уверенности в своей правоте просто потому, что он бился в ужасе от внезапно разверзшейся пустоты. Что-то изменилось в этот момент. Как будто пока Катан был жив, многие вещи вообще не существовали. Всё это было просто большим приключением. Уверенный и надёжный, даже не говоря ни слова, он превращал для меня все эти истории про независимость в остросюжетные сказки, которые могли закончиться только хорошо. Само моё путешествие в Антарту как будто было поездкой в соседний городок, а не на безжизненный континент, способный проглотить тебя, стоит только отойти от станции подальше. Конечно, Катан был всего лишь человеком. Но где-то в глубине мне казалось, что он способен защитить меня от всего. Как только я подумал об этом, что-то во мне щёлкнуло, и все мысли растворились.

Я выпрыгнул из кабины. Рабочие уже занесли Катана внутрь. Нужно было сообщить о произошедшем на «Январь».

«Айсберг» был одной из станций, построенных последними. Он был почти целиком укомплектован норвальдцами. Норвальд некогда был приглашён Лакчами участвовать в Масштабном Освоении, вот только дела у него шли значительно хуже. У этой страны было несколько станций, и некоторые из них истощились первыми на материке. Примерно тогда же нашли десяток богатых месторождений на Мелае. Там у Норвальда были колонии, поэтому страна вышла из проекта. Многие из её рабочих, тем не менее, остались в Антарте, заключив договоры с правительством Лакчами. Условия были довольно выгодными, а люди уже имели большой опыт работы в этих условиях. Лачками разбросала норвальдцев по своим станциям, но, открывая новые, старалась подобрать персонал из одной страны. Во время революции, к удивлению норвальдцев, их правительство даже не почесалось вытащить своих граждан из этой истории. Впрочем, для них мало что изменилось. Только новый договор да второе гражданство в придачу. Лакчами не третировала норвальдцев так, как своих граждан. Как результат, они не участвовали в восстании и всегда могли вернуться домой без каких-либо сложностей. Во всяком случае, так мне казалось.

Приняли нас на «Айсберге» достаточно тепло, несмотря на некоторое похолодание в отношениях наших бывших держав. Здесь всем было на это плевать — мы уже оказались повязаны одной нитью и юридически стали согражданами. Внешне их станция не отличалась от нашей: всё было так же минималистично. Но их однотонные одежды, пошитые в Норвальде, заставляли этих людей выглядеть ещё более одинаково. Разумеется, у нас не было особой возможности украшать станции, но одежды лакшам были наполнены орнаментами. Норвальдцы же ценили в рабочей одежде практичность и не считали необходимым сколько-то обогащать унылую серую ткань.

Пока наших рабочих отпаивали горячими