– Правда, хорошенькая? – отец потянулся было к сыну, но Иван отпрянул. – Вот! Вот и ты чуждаешься. Наверно, стыдишься меня. Ну, скажи, посмотрев мне в глаза, ведь стыдишься же?!

Иван обнял отца и, смахивая набежавшие на глаза слезы, прошептал на ухо:

– Подожди меня здесь. Слышишь? Я сейчас вернусь, только домой за мамой сбегаю…

Не дожидаясь лифта, он побежал по черным лестничным проемам, стремительно минуя площадку за площадкой, пока, запыхавшийся, не ворвался на свой седьмой этаж. С трудом справляясь с волнением, открыл ключом замок, забежал в квартиру и, не закрывая за собой дверь, закричал:

– Мама! Ты где?! Там с папой беда!

На зов никто не откликнулся. Только из родительской спальни послышалась негромкая музыка и женский смех, перебиваемый словами:

Не говорите мне «Прощай»,

Я это слово ненавижу,

Я Вас нисколько не обижу,

Руки коснувшись невзначай…

Елизавета Андреевна, в розовом кружевном пеньюаре, полулежала в кресле напротив изящного туалетного столика из змеевика с большим зеркалом, окаймленным виноградной лозой с гроздьями. Она с наслаждением курила из длинного, точеного мундштука сигарету и с нескрываемым интересом разглядывала в зеркале свое полуобнаженное тело, кокетничала с зеркалом, придавая лицу многозначительные, манящие выражения.

– Мама, что происходит? – Не снимая обуви, Иван прошел в комнату и выдернул из розетки вилку музыкального центра. – Папа во дворе пьяный, а ты… в таком виде…

– В каком же я, Ванечка, виде? Мне кажется, что даже очень в хорошем! – Елизавета Андреевна манерно выпустила сигаретный дым из губ со слегка размазанной помадой, поправила пеньюар и положила ноги в уютных домашних тапочках на туалетный столик. – Вот музыку напрасно выключил. Хорошая песня, за живое цепляет…

Иван опустился возле ног матери и сжал ладонями виски.

– Нет, это все не на самом деле… Такое с нами просто не может случиться… Мама, ты вспомни Новый год…

– Зачем, Ванечка, ворошить прошлое? Раз его не вернуть, то и не надо по нему убиваться. Неприятности приходят и проходят, а жизнь продолжается! – безучастно ответила Елизавета Андреевна. – Тем более, что оно тебе только снится… Ты, Ванечка, теперь спишь, вот и не тревожься понапрасну. Спи, сыночек, баюшки-баю…

* * *

Билеты на премьеру авангардной хореографической постановки «Фауста», которую пермские СМИ единодушно окрестили «шоком уходящего тысячелетия», были распроданы загодя. Теперь достать их втридорога у перекупщиков казалось необыкновенной удачей, а тут сразу два билета в подарок!

– Смотри, Ванечка, какие чудные места в ложе! – возбужденно шептала Елизавета Андреевна сыну. – Отсюда сцену замечательно видно, все как на ладони!

Иван ничего не ответил, он волновался за отца, в мыслях был вместе с ним, таким расстроенным и одиноким. Но и обидеть маму не хотел, поэтому с нарочитым интересом раскрыл программку и стал читать. Красный готический шрифт…

Пергаменты не утоляют жажды.

Ключ мудрости не на страницах книг.

Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,

В своей душе находит их родник…

В оркестровой яме ожил оркестр, грянула музыка. Поднялся занавес из тяжелого багряного бархата, шитого по краям золотыми кистями. Сцена, заставленная гигантскими декорациями, смонтированными из репродукций мистических полотен Босха, перемежаемых современными рекламными щитами и библейскими сюжетами, в которые были вклеены лица людей, определивших сознание уходящего XX века.

Иван отвел от сцены взгляд. И впрямь жутковато наблюдать ползущие отовсюду легионы мелких бесов, радостно глотающих, перепиливающих, скидывающих в ямы растерявшихся жалких людишек, чье единственное желание проистекало от распиравших тела похотей. Вот млеют любовники, из разморенных телес которых вываливаются мерзкие килы. А цирюльник вынимает из головы простака камни глупости. Поодаль старый скряга, мучаясь, испражняется золотыми червонцами. Грехи растут, словно волдыри от ожогов, или как гнойники, которым только стоит прорваться, как оттуда хлынут самые невероятные мерзкие существа, сладострастно орудующие иглами и ножами.

– Неприглядное зрелище этот допотопный житейский ад, не правда ли? – шепнул ему сосед по ложе.

– Почему допотопный? – Иван удивленно посмотрел на заговорившего с ним мужчину в скромном поношенном турецком джемпере.

– Потому что теперь и ад, и живущие в нем демоны совсем иные, чем на полотнах Босха. Теперь каждый сам себе дьявол, возводящий из ветхого мира свой персональный ад… – сосед поправил на лице перекошенную оправу очков.

– Отчего у вас такие суждения?

– Человек приходит в этот мир сразу на готовенькое. Если сказать точнее, врывается в жизнь как захватчик, нагло присваивает чужое, а после насильничает по своему желанию. И такое поведение другие люди всячески одобряют как личную предприимчивость, а результаты насилия именуют жизненным успехом. А кто «пахал да сеял», те просто рабочий скот. Разве в христианской мифологии это не по-дьявольски?

– По мне, так Мефистофель Гуно много симпатичнее, – Иван брезгливо посмотрел на самодовольное лицо соседа, про себя отметив: «По внешнему виду – словно иллюстрация революционного народничества девятнадцатого века. Наверняка из незадачливых аспирантов»…

– От «Фауста» Гуно за версту разит банальной сентиментальностью, как перегаром от алкоголика! – хмыкнул сосед, вытирая вспотевшие ладони о помятые брюки. – Программку посмотреть не позволите?

Тем временем на сцене появился доктор Фауст, из-под короткого плаща которого выглядывало нижнее женское белье. Несколько минут гетевский искатель истины разминался возле установленного на сцене унитаза, жонглируя человеческим черепом. Наконец Фауст замер и молниеносно, сильным ударом ноги ударил по подкинутому вверх черепу, словно вратарь, отправляющий футбольный мяч в середину поля. В зале послышались первые аплодисменты…

– Отвратительно, – непроизвольно вырвалось у Ивана. – Бред сумасшедшего!

– Отчего же?! – Аспирант повернулся к Ивану и скривился. – По-моему, очень интересная находка. Никакого сюсюканья, зато выразительно передана и двойственная природа мыслителя, и обретение личной творческой свободы через отвержение прежних ценностей – Так сказать, человек человеку – дьявол!

Декорации с картинами Босха медленно съехали за кулисы, вытесняемые белыми простынями, раздуваемыми искусственным ветром. Звуки органа и мощный, торжествующий пасхальный хор заставили соседа по ложе замолчать, и под сводами театра разнеслись слова ангельского гимна:

Пасха Христова

С нами, и снова

Жизнь до основы

Вся без завес.

На сцену стали выбегать толстые женщины в белых тюлевых занавесках, самозабвенно размахивающие бутафорскими фонарями и вифлиемскими звездами из цветной фольги. Они неуклюже выделывали пируэты, носились взад-вперед, то и дело сталкивались друг с другом и, заваливаясь на сцену, превращались в падших ангелов.