Так крепила себя молодая казацкая власть…

Голота всё порывалась в море за зипунами, но Степан был точно связан по рукам и по ногам теми делами и заботами, которые выпали теперь на его долю и которые не только не уменьшались по мере того, как он делал их, но, наоборот, всё увеличивались. В первый же день казаки разгромили Приказную избу и все бумаги, к которым они питали неодолимую ненависть, пожгли, но уже через неделю оказалось, что без приказных и без бумаги нельзя было вести городскую жизнь, нельзя обходиться без суда, нельзя не собирать налогов, что все те вольности, которые так чаровали их в воображении, в соприкосновении с жизнью действительной оказывались красивой сказкой, миражом, который ладен в песнях, но неладен в той жизни, в которой люди едят, пьют, ссорятся, родятся, помирают, строятся, ловят рыбу, покупают, продают и прочее. И приказные перья уже скрипели в душных покоях избы, и бумаги быстро накоплялись снова. И то и дело собирался и часами шумел казачий круг, и всё чаще и чаще подмечали наблюдательные умы, что сколько он ни шумел, в конце концов он всё же как-то незаметно, невольно сворачивал на старые, избитые пути жизни, той жизни, которую казаки пришли разрушить до основания. Новая жизнь никак не давалась, точно Жар-птица какая!..

И степью, и морем со всех концов России стекались к Степану гонцы, и все они говорили только одно: в народе все ярче и ярче разгораются какие-то бешеные, пока скрытые огни, всё слышнее делаются раскаты грома, всё ближе и ближе подходит великий день освобождения, – так какая же там Персия, какие зипуны?… Какая корысть в том, чтобы ограбить какой-нибудь городок у тезиков (персов) или взять в полон судно какого-нибудь купчины, когда можно сделать дело неслыханное ещё? Ведь была полька Марина со своим выблядком царицей московской!.. Правда, шею ей в конце концов свернули. Но раз свернули, два свернули, а на третий раз, может, и не удастся… Кто смел, тот только и съел…

И Степан колебался, высматривал, выслушивал, взвешивал и откладывал всякие решения потому, что если он лучше других знал слабость Москвы и весь развал государства, то он лучше других знал и силу московскую, эти её новые полки, построенные на иноземный лад, во главе которых стояли почти исключительно офицеры-иноземцы. Ведь их, сказывают, до двадцати пяти полков конных будет – рейтаров, да драгун, да копейщиков, да полков тридцать пеших… Что же может тут голытьба его сделать?

А с другой стороны, если пособрать сюда силы побольше да ударить по тезикам, тоже игру можно сыграть большую: давно ли Ермак-то Тимофеич со своей голотой Сибирь забрал да челом ей бил царю московскому? Князем Сибирским сделал ведь его Грозный… Можно попробовать разыграть то же и в Персии…

А кроме того, и в казаках полного единодушия нету. Вон, пишут с Дона, Серёжке Кривому очень скоро удалось составить себе хорошую станицу и совсем было собрались они выступить в Сечь, как вдруг казаки его закинулись и стали требовать, чтобы Серёжка вёл их по следам Степановым за зипунами… Неверный народ… Сам путём не знает, чего хочет, и крутит и так, и эдак…

И в этом устроении власти и этих колебаниях прошёл и месяц, и другой, и среди казаков уже слышался открытый ропот: скоро осень, бури начнутся, морской поход будет невозможен – чего же спит атаман? И чтобы разрядить эти опасные настроения, Степан не раз собирал казачий круг, будто бы посоветоваться, что делать и как быть, но на самом деле на кругу работала небольшая, но сплочённая кучка его ближайших дружков и то ловко подсказывала кругу нужное решение, а то просто брала криком. И казаки, скребя в затылках, подчинялись и продолжали ворчать. В конце концов Степан решил побаловать ребятишек и, просидев в Яике три месяца, в сентябре объявил морской поход к изливу Волги. Там, по островам дельты, жили едисанские татары с их князем Алеем. Это были кочевники-магометане, люди совершенно исключительного безобразия: небольшого роста, с жёлтыми, морщинистыми, старообразными лицами, с отвислым брюхом, они в довершение всего отличались крайней неопрятностью и круглый год ходили в своих бараньих вонючих балахонах. Летом занимались они скотоводством, охотой, рыбной ловлей, а зимой подтягивались к Астрахани и жили в шалашах под городом. И были они в непрестанной и жгучей вражде с калмыками, вытеснившими их из левобережных степей…

И вдруг точно шквал с моря налетел на их улус у Емансуги: в треске и дыму пищалей, в блеске и лязге сабель на них обрушились казаки. Они разграбили всё, что можно, – главным образом, их прельщали высокие головные уборы татарок, украшенные русскими серебряными монетами, – и взяли большой полон, чтобы продать потом татарву в неволю. Потом обошли они все учуги и, загуляв, на учуге богатого промышленника Ивана Турченина оставили на столе записку: «От атамана Степана Тимофеевича и всего войска донского и яицкого. Были атаманы молодцы на твоем учуге, а на учуге ничего нет. И приказали атаманы молодцы выслать им пятьдесят вёдер вина, десять пудов патоки, пятьдесят мехов пшеничной муки да опоки, что серебро льют. А вышли всё на Четыре Бугра. А буде не вышлешь, атаманы молодцы хотят оба учуга твои выжечь да и насадам твоим по Волге не ходить. А буде ты, Иван, станешь бити челом воеводе, и ты на нас не пеняй». И с хохотом погрузились и вышли в море и, пограбив какого-то турецкого купчину, весело воротились в Яик зимовать… А на разорённом улусе князя Алея несколько ночей подряд скулили татарки… Потом всё стихло…

Калмыки, прослышав, что казаки разбили и пограбили их давних врагов, племя Алея, послали к Степану послов, чтобы завязать с ним дружеские сношения. Степан принял их дружелюбно, но с достоинством.

– Мы, казаки, люди вольные, и вы, калмыки, тоже люди вольные… – через толмача говорил он им. – Нам надо поддерживать один другого…

И старый тайджа, начальник калмыков, весь в морщинках, точно пергаментный, уверил его, что калмыки об этом только и мечтают.

И был шумный пир, на котором казаки пили водку, а калмыки кумыс, и пели песни, и подрались, и устроили в степи весёлую байгу, и расстались совсем приятелями на вечные времена. И скоро под стены Яика подкочевала одна из калмыцких орд и взамен на награбленное казаками добро снабжала их мясом и молоком от своих стад…

Тем временем астраханский воевода князь Иван Андреевич Хилков не раз высылал из Астрахани воинские отряды промышлять над Степаном, но так как среди стрельцов шло открытое «шатание», то они возвращались из степей, ничего не сделав и лишившись нескольких человек, которые перебегали к Степану. Москва начала тревожиться и сердиться на медленность и апатию астраханского воеводы и Дона, где на глазах у всех формировались всё новые и новые отряды голытьбы. Домовитые казаки, как всегда, снабжали их необходимыми средствами с тем, чтобы потом добытые зипуны разделить исполу. Под давлением Москвы в декабре прибыл с Дона в Астрахань Леонтий Терентьев с товарищи: они везли Степану увещательную царскую грамоту.

Степан принял послов Дона на кругу с большим почётом: ссориться с Доном в его расчёты не входило…

Леонтий с важностью прочитал кругу царскую грамоту, а затем, разгладив свои длинные чумацкие усы, проговорил:

– А опричь того боярин и воевода князь Иван Андреевич Хилков велел вам говорить, чтобы вы отпустили астраханских стрельцов, яицких годовальщиков, и тех, что вы в степи и по камышам захватили. А также и улусных князь Алея людей, что вы в полон взяли…