Василий Шорин ворочал в царстве Московском огромными по тем временам делами. Со своими малограмотными приказчиками, сидельцами, захребетниками, ярыжками и всяким другим наёмным людом он вёл бойкую торговлю мехами в селе Лампожне, близ Холмогор, – причём немало спускали его молодцы иностранцам и мехов поддельных, – и держал рыболовную компанию у Лапландского берега, и торговал с голландцами и англичанами лесом, и поташом, и смолой, и дёгтем, и мачтами, и льном, и отправлял хлеб на низ, и вёз оттуда на своих судах рыбу и соль, а когда начались в Москве злоупотребления с медной монетой, которые потом вызвали страшный бунт народный, то в этом дельце оказался замешанным и Василий Шорин, но так как замешаны были в нём и царский тесть Милославский, и дворянин Матюшкин, женатый на родной тётке царя, то всё сошло Шорину благополучно. Вообще о ту пору торговля была полна всякого мошенничества. Когда один голландский купец крепко поднадул московских торговых людей, они очень потом упрашивали его вступить с ними в компанию: самый выгодный, самый надёжный компаньон! Отчётности правильной не было совсем, и, чтобы обеспечить себя хоть отчасти от художеств со стороны своих служащих, торговцы требовали, чтобы они отчет по делам отдавали им перед образом Спаса Прямое Слово, что, впрочем, нисколько не мешало им нагревать хозяина. Этот своеобразный характер торговли не препятствовал, однако, нисколько заниматься ею не только боярам, но даже и самому царю. Большие торговые операции вели тогда и боярин Морозов, и князь Яков Черкасский, и престарелый князь Дмитрий Михайлович Пожарский… Царь торговал даже в розницу, и часто на торгах можно было слышать выкрики торговок:

– А вот масло, вот яблочки спелые, вот холст хороший, вот орехи, вот масло – царские товары… Жалуйте, милостивцы, на царские товары!.. Дёшево продаём…

Царское вмешательство в торговлю чрезвычайно тяготило торговый мир. Целый ряд товаров объявлялся царской монополией: шёлк-сырец, мёд, меха, ревень, отчасти соль и рыба, всегда икра, в неурожайные годы – хлеб. Меновой торг с инородцами красным товаром и бакалеей постепенно сосредоточился в руках царя. Их лучшие меха доставались только ему. И нарушение этого порядка вызывало великую опалу и даже «кажнение смертью». Если у царя набиралось слишком много мехов или портился большой запас икры, купцы были обязаны забирать всё это по казённой оценке и ведать с этим, как они хотят.

Вот этою-то разносторонней царской торговлей и ведали такие «гости», которых немец Кильбургер называл «коммерции советниками Его Величества». Эти коммерции советники не забывали и себя, конечно, при этих операциях под флагом царя, а кроме того, часто выхлопатывали себе всякие прибыльные откупы, таможни, кабаки и прочее, и потому гостей ненавидели яро не только простые люди, но и торговцы. Крижанич в свое время писал: «Наш словенский народ весь есть такому окаянству подвержен, еже везде на плечах нам сидят немцы, жиды, шоты, цыгане, ормляне и греки и иных народов торговцы, кои кровь из нас иссысают». Шорины стоили иногда шотов, цыган, жидов вместе взятых, и недаром во всех бунтах имя этого гостя именитого всегда выдвигалось наряду с именами других «кровопивцев».

– Ну, а как дела идут теперь по торговле? – спросил боярин.

– Потихоньку, боярин… – отвечал Шорин. – Могли бы мы торговать, да многое, сам знаешь, торговлишку режет: и пути наши нелегки, и деньги не больно устойчивы, и разбои повсеместные; а пуще всего, уж больно дерут с торгового человека: с судов посаженное, привальное, грузовое, с людей головщины, с саней полозовое, с рыбы берут при складе в лавку, и с лавки, и с раздела, и с мытья, и с рыбных бочек, и с бою, и с выборки, на торгу плати с квасу, с сусла, с масла конопляного и коровья, с ветчинного сала, с овсяной трухи, за пищую площадку берут, на реках – за прорубное подай, за рогожу плати, за ворвань плати, куда ни гляди, как ни пошевелись – плати, плати, плати… А народ орёт, дурак: грабит его купчина!.. Нет, ты побудь в нашей-то шкуре, так узнаешь, как Кузькину-то мать зовут… Понимаем, не головотяпы какие, что государству без налоги не обойтиться, – так внеси в дело порядок, возьми там с рубля оборота али ещё как, а так, по-собачьи, прости Господи, на каждом шагу рвать, это не дело… Ну, и опять же, ежели по совести говорить, не след бы царю в дело встревать. Помню, как твой дружок, сербенин-то ссыльный, говаривал: «Несть бо кралю лепо купить у своего подданного и продать своему ж…» Да вот, вишь, прямое-то слово у нас не больно любят. И послали прохладиться за бугры… И диви бы так на нас тёмный народ смотрит! Что с их взять? Баранье! Нет, и вы, бояре, вон приговорили ставить дьячье имя выше гостиного! А что дьяк? Дьяк он готовое ест, а мы людей кормим сколько…

Ордын с интересом слушал умного мужика…

А его сын тем временем мучился и сгорал в изнемогающем от зноя саду. Ко всем его огорчениям в последнее время прибавилось новое, самое горшее из всех. По соседству с ними была усадьба московского дворянина Ивана Алфимова. И раз случайно, читая в саду, сквозь частокол Воин увидал его дочь, тихого ангела с синими, как озёра среди гор, глазами. И девичье сердце сразу отозвалось ему, но его репутация беглого, опального до того была прочна, что Алфимов, политик осторожный, ни за что не согласился бы назвать его своим зятем. И только вчера вечером, когда в тёмном небе теплились серебряные звёзды, сквозь частокол Аннушка испуганно сообщила ему, что отец её назначен воеводой в Самару и что они уезжают. И, тихо плача, девушка успела передать ему золотое колечко…

Что делать, что делать, что делать?!.

И вдруг над Москвой властно раскатился могучий удар грома. Прошумел тревожно ветер по листве. Закрутилась пыль… Шорин торопливо спустился с крыльца и вышел за ворота. Старый Ордын опять остался один. И снова мысль вернулась назад: да, от всего отказаться и уйти в пустынь…

Вспомнилась далёкая молодость в далёком «скопском» краю и то страшное разорение, в котором был тогда край после Лихолетья. Он ярко помнит опустевшие деревни, где часто в брошенных избах дотлевали трупы перебитых ворами-казаками крестьян, полуразрушенные монастыри, сожжённые усадьбы, разбойничьи шайки, перед которыми тряслись все, и стаи волков, которые бродили по дорогам в поисках за добычей. И вспомнилась его первая и последняя любовь, которая закончилась медлительной и торжественной свадебной обрядой: старики крепко держались старинки. И вспомнилась та удивительная весна, когда так пьяно пахли черёмухи, так сладко благоухала белая резная любка и так сладко пел соловей. А теперь она, Настя, чужой человек совсем. А сын, тот замкнулся и пошёл жизнью каким-то своим, скорбным путем… Никто и ничто его не держит – чего же ждать?…

Он заслышал вдруг шаги жены в сенях и взял первую попавшуюся книжку в руки, – то было «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», – чтобы не завязнуть с ней в каком-нибудь пустом и часто враждебном разговоре. Она вошла. Это была располневшая женщина в дорогом тяжёлом платье и в усыпанном жемчугом подубруснике из золотной материи, поверх которого был повязан белый расшитый убрус. Она уже перестала белиться и румяниться, и её пунцовые, налитые щёки были теперь от долгих притираний какого-то нездорового и неприятного вида. В заплывших, но вострых глазках её была, как всегда, враждебность загодя…